ВИНСЕНТ ВАН ГОГ

(1853–1890)

Винсент ван Гог родился в Грот-Зюндерт близ Бреды 30 марта 1853 года в многодетной пасторской семье. Детство, проведенное в деревне, навсегда отпечаталось в его душе любовью к природе и пейзажу «с фигурами», работающими людьми. В десятилетнем возрасте мальчик уже делает первые зарисовки с натуры и с увлечением копирует приглянувшиеся ему литографии.

Поскольку отец всегда занимал должности в непрестижных приходах, хорошо обеспечить семью он не мог и поэтому стремился, чтобы его старший сын Винсент был пристроен в хорошее место.

В шестнадцать лет, так и не окончив школу в Цевенбергене, по рекомендации родственников Винсент начинает работать комиссионером (младшим торговцем картинами) в художественно-торговой фирме Гупиль в Гааге, а затем в ее отделении в Лондоне. Здесь он знакомится с произведениями крупнейших английских живописцев и увлекается Констеблем, Тёрнером, Гейнсборо, Рейнольдсом.

Однако неразделенная любовь к дочери хозяйки пансиона, где он жил, вызвала у него глубокую депрессию. Вначале его хозяева пошли ему навстречу и даже перевели его в 1874 году в Париж, думая, что смена обстановки отвлечет его. Однако Винсент и там не смог найти покоя и, в конце концов, потерял место.

Ван Гог короткое время преподает в английском пансионе в Рамсгейте, а с июля 1876 года занимает должность помощника проповедника в Айлварте.

В 1877 году Винсент поступает на подготовительное отделение факультета теологии в Амстердамском университете, но скоро бросает его и слушает в Брюсселе специальный курс для миссионеров. Он принимает священнический сан. Его желание «нести свет во тьму» обратилось на шахтеров, «тех, кто работает во тьме», и в 1878 году он получает место проповедника в Боринаже на юге Бельгии. Происходит разрыв с семьей.

«Впечатлительный, чуткий к горю людей и несправедливости, он впервые почувствовал бессилие проповедей в борьбе с нищетой. Молодой миссионер покинул свой дом, роздал нуждающимся все деньги, собственную одежду и имущество, во время эпидемии тифа не отходил от постели больных… Уже через полгода церковное начальство лишает ван Гога места» (Ю.Г. Шапиро).

Эти события совершенно изменяют течение его жизни. Череда неудач привела Винсента к душевному кризису, из которого он пытался найти выход в рисовании. Образцом для подражания служили в первую очередь произведения Ж. Милле. Позднее он создал самостоятельные композиции, акварели и рисунки, изображающие бедственное положение углекопов. В 1880 году ван Гог уехал в Брюссель, где начал интенсивные занятия живописью. Тогда же он подружился с художником Александром ван Раппаром.

Для обучения живописи он отправляется в Брюссель, а затем с конца 1881 по 1883 год живет в Гааге, где на первых порах его наставником является дальний родственник — художник, пейзажист и анималист Антон Мауве. К этому времени относятся первые картины ван Гога, исполненные масляными красками.

«Чем дальше, тем больше я чувствую, что рисовать фигуры — дело хорошее, — писал брату Винсент в 1881 году, — что косвенно оно благотворно влияет и на работу над пейзажем. Если рисуешь иву так, словно она — живое существо, — а в конце концов так оно и есть, — все окружающее получается само собой…»

В 1883 году Винсент вернулся к родителям в Нюэнен. Прожитые здесь два года стали решающими для становления художника. Он писал пейзажи и большие композиции с фигурами, используя при этом темные краски, чтобы передать угнетающую атмосферу жизни. Все его картины и этюды проникнуты горячим сочувствием к простым людям. До нас дошло очень небольшое количество ранних работ художника («Крестьянка» (1885), «Ткач за станком» (1884)), поскольку он, понимая несовершенство своего мастерства, уничтожал их.

Главное произведение этого времени, «Едоки картофеля» (1885), написано в темной живописной гамме, в нем передано острое восприятие бедности, гнетущей атмосферы крестьянской жизни.

Благодаря помощи своего брата Тео молодой художник не нуждается в деньгах, хотя ради работы отказывает себе во всем, тратя практически все деньги на холсты, краски и оплату натурщиц.

Два года, проведенных ван Гогом в Нуэнене, были плодотворны в творческом отношении, однако личная жизнь художника складывается тяжело: внезапная болезнь матери, неудача в любви, едва не завершившаяся самоубийством подруги ван Гога, смерть отца.

В декабре 1885 года ван Гог покидает родной город и уезжает в Париж. Ван Гог приобщается к важнейшим явлениям художественной жизни Франции. Он посещает богатейшие музеи, где видит произведения своего кумира — Милле и открывает для себя Делакруа. Ван Гог знакомится с полотнами импрессионистов, гравюрами японских мастеров. Он встречается с Тулуз-Лотреком, Гогеном и Бернаром, с Писсарро и Дега, Синьяком и Сера.

Ван Гог не чувствует себя новичком, он равный среди равных. Позднее Писсарро говорил своему сыну Люсьену: «Я знал, что ван Гог либо сойдет с ума, либо оставит нас всех далеко позади. Но я никак не предполагал, что он сделает и то, и другое».

В это время Винсент совершает два важных для себя открытия. Главным в живописи для него становится цвет. Он начинает смешивать основные цвета с дополнительными, холодные — с теплыми и добивается поразительных эффектов. В определении своих пристрастий он проходит через увлечения японскими эстампами, открыв Восток гораздо раньше представителей других авангардных течений.

Пережив ряд разочарований, ван Гог решил для себя, что у художника не может быть семьи. Теперь настоящая жизнь не сводится для него к семейному очагу, он довольствуется случайными связями.

В феврале 1888 года ван Гог покидает шумный Париж и поселяется на юге Франции в маленьком провинциальном городке Арль. Здесь он создал замечательные пейзажи с видами Арля и его окрестностей («Жатва в Арле»; «Подъемный мост в Арле»). Он с увлечением пишет весенние цветущие сады («Дерево в цвету»), выполняет портреты заинтересовавших его людей (несколько вариантов портрета «Почтальона Рулена», членов его семьи, «Девушка из Арля»). Он обращается к изображению ночных сцен и к передаче искусственного освещения.

«Ван Гог любил трагические цветовые диссонансы, сгущенные, воспламеняющие друг друга цветовые созвучия. В "Красных виноградниках в Арле" (1888) захватывают торжественная красочность и богатство напряженной жизни человека и природы. Пурпурные, киноварные, буро-красные, малиновые, оранжевые, глубоко-черные, синие цвета рождают напряженную цветовую оркестровку этой картины. Поразительно одухотворенны изображения простых вещей. В интерьере "Спальня ван Гога в Арле" (1888) от покинутой комнаты художника веет тревогой и безнадежностью.

С особой силой раскрывается трагедия человеческой души в картине "Ночное кафе в Арле" (1888). Здесь царит атмосфера бездомности, одиночества. Художник точно вселяет в предметный мир свой мятущийся дух. Стремительно сокращающиеся перспективные линии пола, жесткие угловатые столы и стулья, повышенная интенсивность цвета и света — желтый свет керосиновых ламп, ярко-зеленое сукно бильярдного стола, мрачная тень от него, красные стены и розовый пол, теряющиеся в пространстве одинокие люди — все это рождает настроение зловещей тоски, острое чувство диссонансов окружающей жизни» (Н.Л. Мальцева).

Приезд Гогена и совместная работа проявляют разные темпераменты художников, их различия во взглядах на искусство. Болезненное состояние ван Гога усиливается. Гоген решает уехать.

Рассказывает Ю.Г. Шапиро:

«Вечером 23 декабря 1888 года во время прогулки Гоген услышал за спиной торопливые шаги и быстро обернулся как раз в тот момент, когда ван Гог был готов броситься на него с бритвой. Гоген уходит ночевать в гостиницу. В тот же вечер ван Гог в припадке безумия ранит себя, отрезав ухо. Из госпиталя он выходит в январе 1889 года, однако болезнь все еще дает себя знать. В конце февраля горожане ходатайствуют о помещении ван Гога снова в больницу. В это тяжелое время созданы знаменитый ван-гоговский "Человек с трубкой" (1889) и "Автопортрет с отрезанным ухом" (1889, два варианта), а также "Стул с табачной трубкой" (1888–1889) — изображение желтого стула, на котором сидел ван Гог, при дневном освещении и "Кресло Гогена при ночном освещении" — грустное воспоминание о времени совместной работы и разлуке.

В середине апреля 1889 года ван Гог узнает о женитьбе брата Тео. Чувствуя свое одиночество, больной и отчаявшийся, он принимает добровольное решение уйти в лечебницу в Сен-Реми…»

Находясь в больнице в течение года и пользуясь относительной свободой, ван Гог в перерывах между обострениями болезни продолжает работу. Он пишет пейзажи, изображающие сад лечебницы и живописные окрестности: «Большая дорога в Провансе» (1890) и «У подножия Альп» (1890), «Желтые хлеба с кипарисами» (1889) и др.

В мае 1890 года ван Гог выходит из больницы и поселяется в небольшой деревушке Овер-сюр-Уаз под Парижем. Вид этой местности вызвал в нем прилив творческих сил. Ван Гог работал с раннего утра и до вечера, исполнив за последние два месяца жизни 70 картин и 32 рисунка. Контраст южной и северной природы обострил его зрение «Я… замечаю, что пребывание на юге помогло мне лучше увидеть север», — признавался ван Гог.

Для работ, написанных здесь, характерны сумрачные цветовые сочетания, деформированные деревья и архитектурные объемы: «Часовня в Овере» (1890), «Вороны в пшеничном поле» (1890), «Хижины» (1890).

Другого плана картина «Пейзаж в Озере после дождя», являющаяся блестящим образцом позднего стиля художника. Здесь всегда присущие ему повышенная звучность красок, напряженный динамизм колорита, композиции и мазка, обостренно лирическое восприятие природы достигли высшей степени интенсивности.

Этот пейзаж был написан во время пребывания ван Гога в лечебнице для душевнобольных в Овере незадолго до того, как измученный, окончательно изуверившийся в жизни и собственном творчестве, художник выстрелом из пистолета ранит себя и умирает. Произошло это 29 июля 1890 года.

Всю жизнь ван Гог мечтал о небольшой — в пределах нескольких тысяч франков — сумме, которая дала бы ему возможность спокойно работать. Через двадцать лет после смерти ван Гога «Пейзаж в Овере» и «Красные виноградники» были куплены известным русским собирателем И.А. Морозовым за 33 тысячи золотых рублей. Только части этих денег было бы достаточно, чтобы на многие годы продлить жизнь и творчество ван Гога — одного из крупнейших художников XIX века.

В 1987 году картина ван Гога «Ирисы» (1889) была продана на аукционе Сотбис в Нью-Йорке за рекордную цену в 53,9 миллиона долларов. Его золотые подсолнухи украшают лучшие коллекции мира.

МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВРУБЕЛЬ

(1856–1910)

Блистательному, самобытному художнику XIX – начала XX века М.А. Врубелю были подвластны монументальные росписи, станковая живопись, графика, скульптура. Судьба художника трагична: он много страдал и даже годы находился на грани безумия. Врубель много экспериментировал с красками, и поэтому часть его полотен выцвела. Однако и то, что сохранилось, позволяет судить о мощи его гения.

Михаил Александрович Врубель родился в Омске 17 марта 1856 года. Мать умерла, когда ему исполнилось всего три года. Семья офицера Александра Михайловича Врубеля часто переезжала из города в город. В пять-шесть лет мальчик начал рисовать, и в восемь лет, когда Врубели жили в Петербурге, отец привел его в рисовальную школу Общества поощрения художеств. Когда на следующий год семья переехала в Саратов, маленькому Михаилу наняли преподавателя рисования.

«В Саратов была привезена однажды… копия с фрески Микеланджело "Страшный суд", — рассказывала сестра Михаила Анна. — Отец, узнав об этом, повел брата смотреть ее. Брат усиленно просил повторить осмотр… и, возвратясь, воспроизвел ее наизусть во всех характерных подробностях».

Много времени отнимают учеба в гимназии, занятия историей и естествоведением. Рисует Врубель лишь урывками, да и то обыкновенно по просьбе отца.

Гимназические годы Врубель в основном провел в Одессе. Со слов сестры мы знаем, что в эти годы он увлекается «историей, по которой пишет сверх нормы большие сочинения на темы античной жизни и средневековья». Он основательно изучает латинский язык и читает в подлинниках Овидия и Горация.

После окончания гимназии Михаил в 1874 году поступает на юридический факультет Петербургского университета. Здесь он продолжает рисовать. Известны некоторые из рисунков Врубеля того периода: это «Врубель со своим университетским товарищем Валуевым» (1877), «Маргарита» (1877) — иллюстрация к гетевскому «Фаусту». Но лишь на последних курсах университета Врубель приобщается к профессиональному обучению искусству: начинает посещать в вечерние часы класс профессора П.П. Чистякова.

Однако все снова прерывается, когда по окончании университета Врубель отбывает воинскую повинность. Наконец, в 1880 году Михаил становится студентом Академии художеств.

С особой благодарностью Врубель говорит об одном из своих академических учителей — П.П. Чистякове, в классе которого он вновь стал заниматься с осени 1882 года: «Когда я начал занятия у Чистякова, мне страсть понравились основные его положения, потому что они были не что иное, как формула моего живого отношения к природе, какое мне вложено». Врубель испытывает постоянную потребность общения с Чистяковым, чтобы у него «хлебнуть подкрепляющего напитка советов и критики».

Будучи в академии, Врубель много и упорно работает самостоятельно.

Врубель рисует и пишет акварелью без устали, не переставая изучать законы старого искусства. Работоспособность его удивительна. Как-то за одну ночь он делает стофигурную (!) композицию «Орфей в аду»

Михаил близко сходится с двумя своими однокурсниками — с Валентином Серовым и с его двоюродным братом Дервизом. «Мы трое, — сообщает Врубель, — единственные, понимающие серьезную акварель в Академии».

Они пишут акварелью натурщицу в обстановке «ренессанс». Врубель говорит в письмах, что их связывает «культ глубокой натуры», что они, «занятые с утра до вечера изучением натуры, как формы, жадно заглядывающиеся в ее бесконечные изгибы и все-таки зачастую сидящие с тоскливо опущенной рукой перед своим холстом, на котором все-таки видишь еще лоскутки… не могли вырвать всего этого из сердец…» И далее он пишет: «Я прильнул, если можно так выразиться, к работе; переделывал по десяти раз одно и то же место, и вот, с неделю тому назад вышел первый живой кусок, который меня привел в восторг».

Уже в ранних работах Врубеля намечались черты, отличавшие его среди академистов. Он слыл, и по заслугам, мастером акварели и удивительным композитором массовых сцен. Свой виртуозный рисунок и свой дар композитора Врубель продемонстрировал, в частности, на многофигурных библейских сценах во «Введении во храм» (1882). Вместе с тем в ранний период своего творчества он создавал правдивые, проникновенные портреты, в которых умел передать сосредоточенное душевное состояние человека.

В 1884 году Врубель бросил академию. Он принял предложение А.В. Прахова переехать в Киев и возглавить там работы по реставрации живописи в древней Кирилловской церкви. Речь шла не только о восстановлении фресок, но и о создании новых произведений взамен утраченных.

Художник изучает не только отечественные росписи, но знакомился и со многими произведениями подобного рода в Венеции, куда он был отправлен в 1884 году.

Увы, эскизы росписи для Владимирского собора, созданные Врубелем в 1887 году, не были осуществлены вследствие их крайней необычности. Врубель нарушил церковные каноны и создал свободные композиции, придерживаясь только темы, но не ее канонического решения. Он написал акварелью «Ангела с кадилом и свечой», четыре варианта «Надгробного плача», два варианта «Воскресения».

В эскизе «Надгробный плач» (1887) резко индивидуальный облик богоматери с горящими глазами, расширенными ужасом и скорбью, соответствует столь же экспрессивному образу Христа, лежащего в гробу. Художник стремился потрясти зрителя изображением безмерной скорби и страдания.

Выработанные Врубелем принципы стенной декоративной живописи позднее переносились им в станковые работы.

Врубель писал из Киева, что, увы, «на творчество рассчитывать нельзя», что для него работа с натуры — «средство прокормления». Но о «прокормлении» он меньше всего думал. Отец, навещавший его в Киеве, неизменно с огорчением и тревогой сообщал в письмах: «И до чего дожил Миша с его талантами… средств к жизни почти никаких». Но Врубель верил в свой дар, он писал: «Мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня».

Все девяностые годы Врубеля занимала тема Демона и зла.

Еще в 1885 году, сразу после возвращения из Венеции, Врубель так описывал своего «Демона» отцу: «Дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, но при всем том Дух властный и величавый».

Художник показал своего первого, так называемого «Демона (сидящего)» уже в Москве, куда он переехал в 1889 году. «Юный титан изображен в лучах заката на вершине скалы. Могучее прекрасное тело словно не умещается в раме, заломлены руки, трогательно прекрасно лицо, в глазах нечеловеческая скорбь», — описывает картину Н.А. Федорова. В 1899 году он пишет «Демона летящего», перед которым вспоминаются слова Блока: «Летим, летим над бездной, среди сгущающейся тьмы…» Но Врубель не завершает это полотно и приступает к упорной работе над иным образом Демона, который получил название «Демон поверженный» (1902).

Тема этого последнего Демона — титанический протест и трагическая гибель.

Демон низвергнут с высот и распростерт на горных кряжах, покрытых вечным снегом и льдом, освещенных последними холодными лучами заката. Демон разбит, сломаны руки с заостренными впивающимися в тело пальцами, голова как бы оторвана от лежащего тяжелым камнем торса… Но в его глазах продолжает гореть огонь гнева и протеста.

«Демон поверженный» отличен от первого врубелевского «Демона» и по образу и по живописному решению. Здесь нет той широты цветового диапазона, которая была в раннем «Демоне», тех звучных сияющих пятен цвета, которые были рождены темой красоты жизни. Здесь все построено в темной напряженной красочной гамме только холодных синих и черных тонов, все желтые тона притушены серым и зеленоватым, а красные — даны разбеленными и лишь в самых холодных, фиолетовых своих оттенках.

В 1889 году Врубель уезжает в Москву. Так начинается новый и самый плодотворный период его творчества. Художник получает ряд заказов на декоративные панно Одно из них — «Венеция» (1893) — создано по впечатлениям от новой поездки в Италию (1891–1892).

«Содержание картины "Испания" (1894), возможно, навеяно оперой "Кармен", которую Врубель очень любил и считал "эпохой в музыке", — считает Н.А. Федорова. — Взволнованность персонажей, напряженность цвета, поток лучей знойного солнца вызывают ощущение конфликта, драмы. Живой предстает страна, в которой кипят пылкие чувства, сильны и любовь, и ненависть. В некоторой близости к этой картине — "Гадалка" (1895), произведение глубоко психологическое. Среди лилово-розового мерцания ковра и шелковых тканей Врубель мастерски выделяет лицо. Властно влечет пристальный взгляд горящих глаз, словно перед женщиной раскрылась страшная тайна будущего».

После «Венеции» влечение Врубеля к большому стилю проявилось также в его огромных многометровых панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович», исполненных для Всероссийской Нижегородской выставки 1896 года, а также в цикле панно на сюжет из «Фауста» Гете для «готического кабинета» в особняке А.В. Морозова.

В эту пору Врубель много работает над портретами. Как и все искусство художника, его портретная живопись остропсихологична. Врубеля больше всего привлекает в изображаемом им человеке его внутренний мир. Он стремится заглянуть в самую глубину души, постичь сокровенные мысли и чувства. Круг портретируемых довольно узок. Это преимущественно люди, близкие художнику.

Блестящие примеры портретной живописи Врубеля — портреты К.Д. Арцыбушева и С.И. Мамонтова (оба — 1897). О портрете Арцыбушева говорит Н.В. Баркова: «Портрет прекрасен не только глубокой психологической характеристикой личности человека, но и своими живописными достоинствами. Поразительна пластическая лепка лица и рук. Артистически свободно написаны черный костюм, темно-красный галстук, кресло красного дерева, ковер, кожаные корешки книг. Синими искрами загораются стекла пенсне. Врубель умеет извлечь красивые, красочные созвучия из самых обыкновенных предметов. Вся цветовая композиция приведена в единство. По своему реалистическому мастерству и силе характеристики портрет этот занимает выдающееся место в портретной живописи конца XIX столетия».

Врубель страстно любил музыку. В конце девяностых годов он работает художником в театре. Для Московской частной оперы С.И. Мамонтова он пишет декорации к операм «Царская невеста», «Моцарт и Сальери», «Сказка о царе Салтане». Главные женские роли в этих спектаклях исполняла жена Врубеля, талантливая певица Надежда Ивановна Забела.

В 1896 году на одной из репетиций оперы Хумпердинка «Гензель и Гретель» в Панаевском театре в Петербурге Врубель впервые услышал ее пение. Певица вспоминает: «Я была поражена и даже несколько шокирована тем, что какой-то господин подбежал ко мне и, целуя мою руку, воскликнул: "Прелестный голос!" Стоявшая здесь Т.С. Любатович поспешила мне представить: "Наш художник Михаил Александрович Врубель" и в сторону мне сказала: "Человек очень экспансивный, но вполне порядочный"».

После премьеры оперы «Гензель и Гретель» Забела привезла Врубеля в дом Ге, где она тогда жила. Ее сестра «заметила, что Надя как-то особенно моложава и интересна, и сообразила, что это от атмосферы влюбленности, которою ее окружал именно этот Врубель».

Врубель потом говорил, что, «если бы она ему отказала, он лишил бы себя жизни».

28 июля 1896 года в Швейцарии состоялась свадьба Забелы и Врубеля. Счастливая новобрачная писала сестре: «В Мих[аиле] Ал[ександровиче] я каждый день нахожу новые достоинства; во-первых, он необыкновенно кроткий и добрый, просто трогательный, кроме того, мне всегда с ним весело и удивительно легко. Я безусловно верю в его компетентность относительно пения, он будет мне очень полезен, и кажется, что и мне удастся иметь на него влияние».

В 1899 и 1900 годах Врубель заведовал Абрамцевской майоликовой мастерской и там оставил ряд интересных скульптур-майолик на сказочные темы: «Лель», «Волхова», «Купава».

О картинах Врубеля конца девятнадцатого столетия интересно высказывается известный критик В.М. Алпатов: «Среди произведений Врубеля имеются такие, в которых он занимателен как рассказчик и которые потому нетрудно передать словами; такова его картина "К ночи" (1900) с пасущимися среди озаренной цветами лужайки конями, которых стережет голый сатир, таков его "Пан" (1899), лохматый старик, сжимающий флейту в волосатой руке, угрожающе страшный среди ночного пейзажа с ущербной луной над горизонтом, такова "Царевна Лебедь" (1900), большеглазая гордая красавица в низанном жемчугом кокошнике с лебедиными крыльями, отливающими сиреневыми оттенками. Все эти произведения в силу занимательности, сказочности своего сюжета пользуются наибольшей известностью, хотя в них проглядывает нечто от оперной бутафории или от мифологических картин Беклина».

В полотне «Сирень» (1900), одной из вдохновеннейших своих картин, Врубель не только поэтически передал пышно расцветший куст сирени, но и то полное страстной патетики чувство, которое пробудили в его душе благоухающие весенние цветы лунной ночью.

Летом 1901 года в семье Врубелей появился первенец — Саввочка. С самого рождения мальчик болел и через два года умер. Возможно, это стало причиной того, что в 1902 году у Михаила Александровича проявились признаки душевной болезни. Болезнь прогрессировала, но в периоды ясного сознания художник снова работал. Доктор Усольцев, лечивший Михаила Александровича, пишет: «Это был художник-творец всем своим существом, до самых глубоких тайников психической личности. Он творил всегда, можно сказать, непрерывно, и творчество было для него так же легко и так же необходимо, как дыхание. Пока жив человек, он все дышит, пока дышал Врубель — он все творил».

В последние годы жизни Врубель создает один из самых нежных, хрупких образов — «Портрет Н.И. Забелы на фоне березок» (1904). К этому же времени относятся интересные автопортреты. В 1906 году Врубель начал портрет поэта В.Я. Брюсова. Портрет остался незаконченным, так как художника постигло страшное несчастье — он ослеп.

Михаил Александрович Врубель умер 14 апреля 1910 года, восприняв смерть как избавление. Поэт Александр Блок сказал над могилой художника: «Врубель пришел к нам как вестник, что в лиловую ночь вкраплено золото ясного вечера. Он оставил нам своих Демонов, как заклинателей против лилового зла, против ночи. Перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают человечеству раз в столетие, я умею лишь трепетать».

Глава IV
ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЖЕДИМИТРИЯ. Г. 1605-1606



Первое оскорбление бояр. Указы Лжедимитриевы. Посол Английский. Шествие к Москве. Доверенность расстриги к Немцам. Вступление в столицу. Пир. Милости. Филарет и юный Михаил. Царь Симеон и Годуновы. Гробы Нагих и Романовых пренесены в Москву. Благодеяния. Преобразование Думы. Любовь Самозванца к Генрику IV. Милосердие. Похвальное слово расстриге. Избрание нового Патриарха. Безмолвное свидетельство Царицы-Инокини. Венчание. Безрассудность Лжедимитрия. Дела гнусные. Пострижение Ксении. Шепот о расстриге. Обличения. Шуйский. Немцы телохранители. Пышность и веселья. Посольство в Литву за невестою. Неудовольствия. Слух, что Борис Годунов жив. Титул Цесаря. Обручение. Слухи о Самозванце в Польше. Лжедимитрий платит долги Мнишковы. Происшествия в Москве. Возвращение Шуйских. Самозванец Петр. Начало заговора. Посольство к Шаху. Собрание войска в Ельце. Письмо к Шведскому Королю. Сношения с Ханом. Толки о замыслах Лжедимитрия. Казнь стрельцов и Дьяка Остова. Опала Царя Симеона и Татищева. Путешествие Воеводы Сендомирского с Мариною. Речь Мнишкова. Условия. Опала двух Святителей. Въезд Марины в столицу. Негодование Москвитян. Соблазны. Ссора с Послами. Дары. Обручение и свадьба. Новые причины к негодованию. Пиры. Новая ссора с Литовскими Послами. Переговоры Государственные. Замышляемые потехи. Наглость Ляхов. Ночной совет в доме у Шуйского. Дерзкие речи на площади. Волнение народа. Спокойствие Лжедимитрия. Измена войска. Последняя ночь для Самозванца. Восстание Москвы. Гибель Басманова. Свидетельство Царицы-Инокини. Суд, допрос и казнь Лжедимитрия. Щадят Марину. Убийства. Бояре утишают мятеж. Глубокая тишина ночи. Козни властолюбия. Речь Шуйского в Думе. Избрание нового Царя. Развеяние Самозванцева праха. Доказательства, что Лжедимитрий был действительно обманщик.

Нелепою дерзостию и неслыханным счастием достигнув цели - каким-то обаянием прельстив умы и сердца вопреки здравому смыслу - сделав, Нему нет примера в истории: из беглого Монаха, Козака-разбойника и слуги Пана Литовского в три года став Царем великой Державы, Самозванец казался хладнокровным, спокойным, не удивленным среди блеска и величия, которые окружали его в сие время заблуждения, срама и бесстыдства. Тула имела вид шумной столицы, исполненной торжества и ликования: там собралося более ста тысяч людей воинских и чиновных, множество купцев и народа из всех ближних городов и селений. Вслед за Князьями Воротынским и Телятевским, избранными бить челом расстриге от имени Москвы, спешили туда и знатнейшие Думные мужи: Мстиславский, Шуйские и другие, чтобы достойно вкусить плод своего малодушия: презрение от того, кому они всем жертвовали, кроме сана и богатства, бесчестного в таких обстоятельствах. Вместе с ними были в Тульском дворце у Лжедимитрия Козаки, новые Донские выходцы (Смага Чертенский с товарищами): он дал руку им первым, и с ласкою; а Боярам уже после, и с гневом за их долговременную строптивость. Пишут, что подлые Козаки в присутствии Самозванца нагло ругали сих Вельмож уничиженных, особенно Князя Андрея Телятевского, долее других верного закону. Вельможи представили Лжедимитрию Печать Государственную, ключи от Казны Кремлевской, одежды, доспехи Царские и сонм Царедворцев для услуг его. Уже началося державство расстриги, который, по внушению ли собственного ума или советников, Немедленно занялся правительством, действуя свободно, решительно, как бы человек рожденный на престоле, и с навыком власти: 11 Июня [1605 г.], еще не имев вести о Феодоровом убиении, писал во все города и в самую дальнюю Сибирь, что он, укрытый невидимою силою от злодея Бориса и дозрев до мужества, правом наследия сел на Государстве Московском; что Духовенство, Синклит, все чины и народ целовали ему крест с усердием; что Воеводы городские должны Немедленно взять со всех людей такую же присягу на имя Царицы-матери, Инокини Марфы Феодоровны, и его, Царя Димитрия, с обязательством служить им верно и не давать отравы, не сноситься ни с женою, ни с сыном Борисовым, Федькою, ни с кем из Годуновых; не мстить никому, не убивать никого без указа Государева, жить в тишине и мире, а на службе прямить и мужествовать неизменно. Уже Самозванец занимался и делами внешними: велел догнать Посла Английского, Смита, еще не выехавшего из России; взять у него Борисовы письма к Королю и сказать ему, что новый Царь, в знак особенного дружества к Англии, даст ее купцам новые выгоды в торговле и Немедленно после своего венчания отправит из Москвы знатного сановника в Лондон, следуя Европейскому обычаю и движению истинной любви к Иакову.

Узнав, что воля его исполнилась: Патриарх свержен, Феодор и Мария в могиле, их ближние изгнаны, Москва спокойна и с нетерпением ждет воскресшего Димитрия, - Самозванец выступил из Тулы и 16 Июня расположился станом на лугах Москвы-реки, у села Коломенского, где все чиновники и знатнейшие граждане поднесли ему хлеб-соль, златые кубки и соболей, а Бояре великолепейшую утварь Царскую и говорили с видом единодушного усердия: "Иди и владей достоянием твоих предков. Снятые храмы, Москва и чертоги Иоанновы ожидают тебя. Уже нет злодеев: земля поглотила их. Настало время мира, любви и веселия". Лжедимитрий ответствовал, что забывает вины детей, и будет не грозным владыкою а ласковым отцем России. Тут же явились и Немцы с челобитною: быв до конца верны Борису, оказав мужество в двух битвах, не хотев участвовать и в измене Воевод под Кромами, они молили Самозванца не вменять им дела добросовестного в преступлении и писали: "мы честно исполнили долг присяги, и как служили Борису, так готовы служить и тебе, уже Царю законному". Лжедимитрий принял их начальников весьма милостиво и сказал: "будьте для меня то же. что вы были для Годунова: я верю вам более, нежели своим Русским!" Он хотел видеть Немецкого чиновника, державшего знамя в Добрынской битве, и, положив ему руку на грудь, славил его неустрашимость: чего не могли слушать Россияне с удовольствием; но они должны были изъявлять радость!

20 Июня, в прекрасный летний день, Самозванец вступил в Москву, торжественно и пышно. Впереди Поляки, литаврщики, трубачи, дружина всадников с копьями, пищальники, колесницы, заложенные шестернями и верховые лошади Царские, богато украшенные; далее барабанщики и полки Россиян, Духовенство с крестами и Лжедимитрий на белом коне, в одежде великолепной, в блестящем ожерелье, ценою в 150000 червонных: вокруг его 60 Бояр и Князей; за ними дружина Литовская, Немцы, Козаки и стрельцы. Звонили во все колокола Московские. Улицы были наполнены бесчисленным множеством людей; кровли домов и церквей, башни и стены также усыпаны зрителями. Видя Лжедимитрия, народ падал ниц с восклицанием: "Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасенный Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!" Лжедимитрий всех громко приветствовал и называл своими добрыми подданными, веля им встать и молиться за него Богу. Невзирая на то, он еще не верил Москвитянам: ближние чиновники его скакали из улицы в улицу и непрестанно доносили ему о всех движениях народных: все было тихо и радостно. Но вдруг, когда Лжедимитрий чрез Живой мост и ворота Москворецкие выехал на площадь, сделался страшный вихрь: всадники едва могли усидеть на конях; пыль взвилась столбом и заслепила им глаза, так что Царское шествие остановилось. Сей случай естественный поразил воинов и граждан; они крестились в ужасе, говоря друг другу: "Спаси нас, Господи, от беды! Это худое предзнаменование для России и Димитрия!" Тут же люди благочестивые были встревожены соблазном: когда расстрига, встреченный Святителями и всем Клиром Московским на лобном месте, сошел с коня, чтобы приложиться к образам, Литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая пение молебна. Увидели и другую непристойность: вступив за Духовенством в Кремль и в Соборную церковь Успения, Лжедимитрий ввел туда и многих иноверцев, Ляхов, Венгров: чего никогда не бывало и что казалось народу осквернением храма. Так расстрига на самом первом шагу изумил столицу легкомысленным неуважением к святыне!.. Оттуда спешил он в церковь Архистратига Михаила, где с видом благоговения преклонился на гроб Иоаннов, лил слезы и сказал: "О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении; но святыми твоими молитвами я цел и державствую!" Сие искусное лицедействие было не бесполезно: народ плакал и говорил: "то истинный Димитрий!" Наконец расстрига в чертогах Иоанновых сел на престол Государей Московских.

В сей час многие Вельможи вышли из дворца на Красную площадь к народу и с ними Богдан Бельский, который стал на лобное место, снял с груди свой образ Св. Николая, поцеловал его и клялся Московским гражданам, что новый Государь есть действительно сын Иоаннов, сохраненный и данный им Николаем Чудотворцем; убеждал Россиян любить того, кто возлюблен Богом, и служить ему верно. Народ ответствовал единогласно: "Многие лета Государю нашему Димитрию! Да погибнут враги его!" Торжество казалось искренним, общим. Самозванец с Вельможами и Духовенством пировал во дворце, граждане на площадях и дома; пили и веселились до глубокой ночи. "Но плачь был недалеко от радости, - говорит Летописец, - и вино лилось в Москве пред кровию".

Объявили милости: Лжедимитрий возвратил свободу, чины и достояние не только Нагим, мнимым своим родственникам, но и всем опальным Борисова времени: страдальца Михайла Нагого пожаловал в сан Великого Конюшего, брата его и трех племянников, Ивана Никитича Романова, двух Шереметевых, двух Князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина в Бояре; многих в Окольничие, и между ими знаменитого Василья Щелкалова, удаленного от дел Борисом; Князя Василья Голицына назвал Великим Дворецким, Бельского Великим Оружничим, Князя Михайла Скопина-Шуйского Великим Мечником, Князя Лыкова-Оболенского Великим Крайчим, Пушкина Великим Сокольничим, Дьяка Сутупова Великим Секретарем и Печатником, а Власьева также Секретарем Великим и Надворным Подскарбием, или казначеем, - то есть, кроме новых чинов, первый ввел в России наименования иноязычные, заимствованные от Ляхов. Лжедимитрий вызвал и невольного, опального Инока Филарета из Сийской пустыни, чтобы дать ему сан Митрополита Ростовского: сей добродетельный муж, некогда главный из Вельмож и ближних Царских, имел наконец сладостное утешение видеть тех, о коих и в жизни отшельника тосковало его сердце: бывшую супругу свою и сына. С того времени Инокиня Марфа и юный Михаил, отданный ей на воспитание, жили в Епархии Филаретовой близ Костромы в монастыре Св. Ипатия, где все напоминало непрочную знаменитость и разительное падение их личных злодеев: ибо сей монастырь в XIV веке был основан предком Годуновых Мурзою Четом и богато украшен ими. - Странное пугалище воображения Борисова, мнимый Царь и Великий Князь Иоаннова времени Симеон Бекбулатович, ослепленный, как уверяют, и сосланный Годуновым, также удостоился Лжедимитриева благоволения в память Иоанну: ему велели быть ко двору, оказали великую честь и дозволили снова именоваться Царем. Сняли опалу с родственников Борисовых и дали им места Воевод в Сибири и в других областях дальних. Не забыли и мертвых: тела Нагих и Романовых, усопших в бедствии, вынули из могил пустынных, перевезли в Москву и схоронили с честию там, где лежали их предки и ближние.

Угодив всей России милостями к невинным жертвам Борисова тиранства, Лжедимитрий старался угодить ей и благодеяниями общими: удвоил жалованье сановникам и войску; велел заплатить все долги казенные Иоаннова Царствования, отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих судей бессовестных; обнародовал, что в каждую Среду и Субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также достопамятный закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их отчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в Борисово Царствование, не имев нужного пропитания; объявил свободными слуг, лишенных воли насилием, без крепостей внесенных в Государственные книги. Чтобы оказать доверенность к подданным, Лжедимитрий отпустил своих иноземных телохранителей и всех Ляхов, дав каждому из них в награду за верную службу по сороку злотых, деньгами и мехами, но тем не удовлетворив их корыстолюбию: они хотели более, не выезжали из Москвы, жаловались и пировали!

Плененный обычаями той земли, где началася его жизнь пышная и где все казалось ему блестящим, превосходным в сравнении с Россиею, Лжедимитрий не удовольствовался введением новых чинов и наименований: он спешил, в духе сего подражания, изменить состав нашей древней Государственной Думы: указал заседать в ней, сверх Патриарха (что в важных случаях и дотоле бывало), четырем Митрополитам, семи Архиепископам и трем Епископам, надеясь, может быть, обольстить тем мирское честолюбие Духовенства, а более всего желая следовать уставу Королевства Польского; назвал всех мужей Думных Сенаторами, умножил число их до семидесяти, сам ежедневно там присутствовал, слушал и решал дела, как уверяют, с необыкновенною легкостию. Пишут, что он, имея дар краснословия, блистал им в совете, говорил много и складно, любил уподобления, часто ссылался на Историю, рассказывал, что сам видел в иных землях, то есть в Литве и в Польше; изъявлял особенное уважение к Королю Французскому, Генрику IV; хвалился, подобно Борису, милосердием, кротостию, великодушием и твердил людям ближним: "Я могу двумя способами удержаться на престоле: тиранством и милостию; хочу испытать милость и верно исполнить обет, данный мною Богу: не проливать крови". Так говорил убийца непорочного Феодора и благодетельной Марии!.. Расстригу славили: Московский Благовещенский протоиерей Терентий, сочинил ему похвальное слово, как Венценосцу доблему, носящему на языке милость, а Патриарх Иерусалимский униженною грамотою известил его, что вся Палестина ликует о спасении Иоаннова сына, предвидя в Нем будущего своего избавителя, и что три лампады денно и нощно пылают над гробом Христовым во имя Царя Димитрия.

Ближние люди Самозванца советовали ему, для утверждения своей власти, немедленно венчаться на Царство: ибо многие думали, что и злосчастный Феодор не столь легко сделался бы жертвою измены, если бы успел освятить себя в глазах народа саном помазанника. Сей обряд торжественный надлежало совершить Патриарху: не доверяя Российскому Духовенству, Лжедимитрий на место сверженного Иова выбрал чужеземца, Грека Игнатия, Архиепископа Кипрского, который, быв изгнан из отечества Турками, жил несколько времени в Риме, приехал к нам в царствование Феодора Иоанновича, угодил Борису, и с 1603 года правил Епархиею Рязанскою. Он снискал милость Самозванца, встретив его еще в Туле; не имел ни чистой Веры, ни любви к России, ни стыда нравственного и казался ему надежнейшим орудием для всех замышляемых им соблазнов. Наспех поставили Игнатия в Патриархи и наспех готовились к Царскому венчанию; а Лжедимитрий готовил между тем иное торжественное явление, необходимое для полного удостоверения и Москвы и России, что венец Мономахов возлагается на главу Иоаннова сына.

Войско, Синклит, все чины Государственные признали обманщика Димитрием, все, кроме матери, которой свидетельство было столь важно и естественно, что народ без сомнения ожидал его с нетерпением. Уже Самозванец около месяца властвовал в Москве, а народ еще не видал Царицы-Инокини, хотя она жила только в пятистах верстах оттуда: ибо Лжедимитрий не мог быть уверен в ее согласии на обман, столь противный святому званию Инокини и материнскому сердцу. Тайные сношения требовали времени: с одной стороны, представили ей жизнь Царскую, а с другой, муки и смерть; в случае упрямства, страшного для обманщика, могли задушить несчастную - сказать, что она умерла от болезни или радости, и великолепными похоронами мнимой Государевой матери успокоить народ легковерный. Вдовствующая супруга Иоаннова, еще не старая летами, помнила удовольствия света, двора и пышности; 13 лет плакала в уничижении, страдала за себя, за своих ближних - и не усомнилась в выборе. Тогда Лжедимитрий уже гласно послал к ней в Выксинскую Пустыню Великого Мечника Князя Михайла Васильевича Скопина-Шуйского и других людей знатных с убедительным челобитьем нежного сына благословить его на Царство - и сам, 18 Июля, выехал встретить ее в селе Тайнинском. - Двор и народ были свидетелями любопытного зрелища, в коем лицемерное искусство имело вид искренности и природы. Близ дороги расставили богатый шатер, куда ввели Царицу и где Лжедимитрий говорил с нею наедине - не знали, о чем; но увидели следствие: мнимые сын и мать вышли из шатра, изъявляя радость и любовь; нежно обнимали друг друга и произвели в сердцах многих зрителей восторг умиления. Добродушный народ обливался слезами, видя их в глазах Царицы, которая могла плакать и нелицемерно, вспоминая об истинном Димитрии и чувствуя свой грех пред ним, пред совестию и Россиею! Лжедимитрий посадил Марфу в великолепную колесницу; а сам с открытою головою шел несколько верст пешком, окруженный всеми Боярами; наконец сел на коня, ускакал вперед и принял Царицу в Иоанновых палатах, где она жила до того времени, как изготовили ей прекрасные комнаты в Вознесенском девичьем монастыре с особенною Царскою услугою.

Там Самозванец, в лице почтительного и нежного сына, ежедневно виделся с нею; был доволен искусным ее притворством, но удалял от нее всех людей сомнительных, чтобы она не имела случая изменить ему в важной тайне, от нескромности или раскаяния.

21 Июля совершилось венчание с известными обрядами; но Россияне изумились, когда, после сего священного действия, выступил Иезуит Николай Черниковский, чтобы приветствовать нововенчанного Монарха непонятною для них речью на языке Латинском. Как обыкновенно, все знатнейшее Духовенство, Вельможи и чиновники пировали в сей день у Царя, силясь наперерыв оказывать ему усердие и радость - но уже многие лицемерно, ибо общее заблуждение не продолжилось!

Первым врагом Лжедимитрия был сам он, легкомысленный и вспыльчивый от природы, грубый от худого воспитания, - надменный, безрассудный и неосторожный от счастия. Удивляя Бояр остротою и живостию ума в делах Государственных, державный прошлец часто забывался: оскорблял их своими насмешками, упрекал невежеством, дразнил хвалою иноземцев и твердил, что Россияне должны быть их учениками, ездить в чужие земли, видеть, наблюдать, образоваться и заслужить имя людей. Польша не сходила у него с языка. Он распустил своих иностранных телохранителей, но исключительно ласкал Поляков, только им давал всегда свободный к себе доступ, с ними обходился дружески и советовался как с ближними; взял даже в Тайные Царские Секретари двух Ляхов Бучинских. Российские Вельможи, изменив закону и чести, лишились права на уважение, но хотели его от того, кому они пожертвовали законом и честию: самолюбие не безмолвствует и в стыде и в молчании совести. Только один Россиянин от начала до конца пользовался доверенностию и дружбою Самозванца: всех виновнейший Басманов; но и сей несчастный ошибся: видел себя единственно любимцем, а не руководителем Лжедимитрия, который не для того искал престола, чтобы сидеть на Нем всегдашним учеником Басманова: иногда спрашивался, иногда слушал его, но чаще действовал вопреки наставнику, по собственному уму или безумию. Грубостию огорчая Бояр, Самозванец допускал их однако ж в разговорах с ним до вольности необыкновенной и несогласной с мыслями Россиян о высокости Царского сана, так что Бояре, им не уважаемые, и сами уважали его менее прежних Государей.

Самозванец скоро охладил к себе и любовь народную своим явным неблагоразумием. Снискав некоторые познания в школе и в обхождении с знатными Ляхами, он считал себя мудрецом, смеялся над мнимым суеверием набожных Россиян и, к великому их соблазну, не хотел креститься пред иконами; не велел также благословлять и кропить Святою водою Царской трапезы, садясь за обед не с молитвою, а с музыкою. Не менее соблазнялись Россияне и благовлением его к Иезуитам, коим он в священной ограде Кремлевской дал лучший дом и позволил служить Латинскую Обедню. Страстный к обычаям иноземным, ветреный Лжедимитрий не думал следовать Русским: желал во всем уподобляться Ляху, в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина), но любил в сие время гулять: украдкою выходил из дворца, один или сам-друг; бегал из места в место, к художникам, золотарям, аптекарям; а Царедворцы, не зная, где Царь, везде искали его с беспокойством и спрашивали о нем на улицах: чему дивились Москвитяне, дотоле видав Государей только в пышности, окруженных на каждом шагу толпою знатных сановников. Все забавы и склонности Лжедимитриевы казались странными: он любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили - то есть, хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца, забывая достоинство Монарха. Он не помнил сего достоинства и в действиях своего нрава вспыльчивого: за малейшую вину, ошибку, неловкость, выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников - а низость в Государе противнее самой жестокости для народа. Осуждали еще в Самозванце непомерную расточительность: он сыпал деньгами и награждал без ума; давал иноземным музыкантам жалованье, какого не имели и первые Государственные люди; любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца в три издержал более семи миллионов рублей - а народ не любил расточительности в Государях, ибо страшится налогов. Описывая тогдашний блеск Московского двора, иноземцы с удивлением говорят о Лжедимитриевом престоле, вылитом из чистого золота, обвешенном кистями алмазными и жемчужными, утвержденном внизу на двух серебряных львах и покрытом крестообразно четырьмя богатыми щитами, над коими сиял золотой шар и прекрасный орел из того же металла. Хотя расстрига ездил всегда верхом, даже в церковь, но имел множество колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями; на гордых азиятских его конях седла, узды, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами; возницы, конюхи Царские одевались как Вельможи. Не любя голых стен в палатах Кремлевских, находя их печальными и сломав деревянный дворец Борисов как памятник ненавистный, Самозванец построил для себя, ближе к Москве-реке, новый дворец, также деревянный, украсил стены шелковыми персидскими тканями, цветные изразцовые печи серебряными решетками, замки у дверей яркою позолотою, и в удивление Москвитянам пред сим любимым своим жилищем поставил изваянный образ адского стража, медного огромного Цербера, коего три челюсти от легкого прикосновения разверзались и бряцали: "чем Лжедимитрий, - как сказано в летописи, - предвестил себе жилище в вечности: ад и тьму кромешную!"

Действуя вопреки нашим обычаям и благоразумию, Лжедимитрий презирал и святейшие законы нравственности: не хотел обуздывать вожделений грубых и, пылая сластолюбием, явно нарушал уставы целомудрия и пристойности, как бы с намерением уподобиться тем мнимому своему родителю; бесчестил жен и девиц, двор, семейства и святые обители дерзостию разврата и не устыдился дела гнуснейшего из всех его преступлений: убив мать и брата Ксении, взял ее себе в наложницы. Красота сей несчастной Царевны могла увянуть от горести; но самое отчаяние жертвы, самое злодейство неистовое казалось прелестию для изверга, который сим одним мерзостным бесстыдством заслужил свою казнь, почти сопредельную с торжеством его... Чрез несколько месяцев Ксению постригли, назвали Ольгою и заключили в пустыне на Белеозере, близ монастыря Кириллова.

Но Самозванец под личиною Димитрия, вероятно, мог бы еще долго безумствовать и злодействовать в венце Монохамовом, если бы сия, как бы волшебная личина не спала с него в глазах народа: столь велико было усердие Россиян к древнему племени державному! Заблуждение возвысило бродягу: истина долженствовала низвергнуть обманщика. Не один удаленный Иов знал беглеца Чудовского в Москве: надеялся ли расстрига казаться другим человеком, стараясь казаться полу-Ляхом и черную ризу Инока пременив на Царскую? или, ослепленный счастием, уже не видал для себя опасности, имея в руках своих власть с грозою и считая Россиян стадом овец бессловесных? или дерзостию мыслил уменьшить сию опасность, поколебать удостоверение, сомкнуть уста робкой истине? Он не думал скрываться и смело смотрел в глаза всякому любопытному на улицах; исходил только в Святую Обитель Чудовскую, место неприятных для него знакомств и воспоминаний. Итак, не удивительно, что в самом начале нового Царствования, когда Москва еще гремела хвалою Димитрия, уже многие люди шептали между собою о действительном сходстве его с Диаконом Григорием; хвала умолкала от безрассудности и худых дел Царя, а шепот становился внятнее - и скоро взволновал столицу. Первым уличителем и первою жертвою был Инок, который сказал всенародно, что мнимый Димитрий известен ему с детских лет под именем Отрепьева, учился у него грамоте и жил с ним в одном монастыре: Инока тайно умертвили в темнице. Нашелся и другой, опаснейший свидетель истины - тот, кому судьба вручала месть праведную, но коего час еще не наступил: Князь Василий Шуйский. В смятении ужаса признав бродягу Царем, вместе с иными Боярами, он менее всех мог извиняться заблуждением, ибо собственными глазами видел Иоаннова сына во гробе. Терзаясь ли горестию и стыдом или имея уже дальновидные тайные замыслы властолюбия, Шуйский недолго безмолвствовал в столице: сказал ближним, друзьям, приятелям, что Россия у ног обманщика; внушал и народу, чрез своих поверенных, купца Федора Конева и других, что Годунов и Святитель Иов объявляли совершенную правду о Самозванце, еретике, орудии Ляхов и Папистов. Еще Лжедимитрий имел многих ревностных слуг: Басманов узнал и донес ему о сем кове, опасном знатностию виновника. Взяли Шуйского с братьями под стражу и велели судить, как дотоле еще никого не судили в России: Собором, избранным людям всех чинов и званий. Летописец уверяет, что Князь Василий в сем единственном случае жизни своей явил себя Героем: не отрицался: смело, великодушно говорил истину, к искреннему и лицемерному ужасу судей, которые хотели заглушить ее воплем, проклиная такие хулы на Венценосца. Шуйского пытали: он молчал; не назвал никого из соумышленников, и был один приговорен смертной казни: братьев его лишали только свободы. В глубокой тишине народ теснился вокруг лобного места, где стоял осужденный Боярин (как бывало в Иоанново время!) подле секиры и плахи, между дружинами воинов, стрельцов и Козаков; на стенах и башнях Кремлевских также блистало оружие для устрашения Москвитян, и Петр Басманов держа бумагу, читал народу от имени Царского: "Великий Боярин, Князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному Государю вашему, Димитрию Иоанновичу всея России; коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем; хотел свергнуть с престола. Для того осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!" Народ безмолвствовал в горести, издавна любя Шуйских, и пролил слезы, когда несчастный Князь Василий, уже обнажаемый палачом, громко воскликнул к зрителям: "Братья! Умираю за истину, за Веру Христианскую и за вас!" Уже голова осужденного лежала на плахе... Вдруг слышат крик: стой! и видят Царского чиновника, скачущего из Кремля к лобному месту, с указом в руке: объявляют помилование Шуйскому! Тут вся площадь закипела в неописанном движении радости: славили Царя, как в первый день его торжественного вступления в Москву; радовались и верные приверженники Самозванца, думая, что такое милосердие дает ему новое право на любовь общую; негодовали только дальновиднейшие из них, и не ошиблись: мог ли забыть Шуйский пытки и плаху? Узнали, что не ветреный Лжедимитрий вздумал тронуть сердца сим неожиданным действием великодушия, но что Царица-Инокиня слезным молением убедила мнимого сына не казнить врага, который искал головы его!.. Совесть, вероятно, терзала сию несчастную пособницу обмана: спасая мученика истины, Марфа надеялась уменьшить грех свой пред людьми и Богом. Вместе с нею ходатайствовали за осужденного и некоторые Ляхи, видя, сколь живое участие принимали Москвитяне в судьбе его и желая снискать тем их благодарность. Всех трех Шуйских, Князя Василия, Дмитрия, Ивана, сослали в пригороды Галицкие; имение их описали, домы опустошили.

Тогда же разгласилось в Москве и свидетельство многих Галичан, единоземцев и самых ближних Григория Отрепьева; дяди, брата и даже матери, добросовестной вдовы Варвары: они видели его, узнали и не хотели молчать. Их заключили; а дядю, Смирного-Отрепьева (в 1604 году ездившего к Сигизмунду для уличения племянника), сослали в Сибирь. Схватили еще Дворянина Петра Тургенева и мещанина Федора, которые явно возмущали народ против лжецаря. Самозванец велел казнить обоих торжественно и с удовольствием видел, что народ, благодарный ему за помилование Шуйского, не изъявил чувствительности к великодушию сих двух страдальцев; оба шли на смерть без ужаса и раскаяния, громогласно именуя Лжедимитрия Антихристом и любимцем Сатаны, жалея о России и предсказывая ей бедствие; чернь ругалась над ними, восклицая: "умираете за дело!" - С сего времени не умолкали доносы, справедливые и ложные, как в Борисово царствование: ибо Самозванец, дотоле желав хвалиться милосердием, уже следовал иным правилам: хотел грозою унять дерзость и для того благоприятствовал изветам. Пытали, казнили, душили в темницах, лишали имения, ссылали за слово о расстриге. По таким ли доносам, или единственно опасаясь нескромности своих старых приятелей, Лжедимитрий велел удалить многих Чудовских Иноков в другие, пустынные Обители, хотя (что достойно замечания) оставил в покое Крутицкого Митрополита Пафнутия, который с первого взгляда узнал в нем Диакона Григория, быв в его время Архимандритом сего монастыря, но, как вероятно, лицемерным или бессовестным изъявлением усердия к Самозванцу спас себя от гонения. Молчали и другие в боязни, так что столица казалась тихою. Но расстрига сделался осторожнее и, явно не доверяя Москвитянам, снова окружил себя иноплеменниками: выбрал 300 Немцев в свои телохранители, разделил их на три особенные дружины под начальством Капитанов: Француза Маржерета, Ливонца Кнутсена и Шотландца Вандемана; одел весьма богато в камку и бархат; вооружил алебардами и протазанами, секирами и бердышами с золотыми орлами на древках, с кистями золотыми и серебряными; дал каждому воину, сверх поместья, от 40 до 70 рублей денежного жалованья - и с того времени уже никуда не ездил и не ходил один, всюду провождаемый сими грозными телохранителями, за коими только вдали следовали Бояре и Царедворцы. Мера достойная бродяги, игрою Судьбы вознесенного на степень державства: триста иноземных секир и копий должны были спасать его от предполагаемой измены целого народа и полумиллиона воинов, бесполезно раздражаемых знаками недоверия обидного! Между тем Лжедимитрий хотел веселья: музыка, пляска и зернь были ежедневною забавою Двора. Угождая вкусу Царя к пышности, все знатные и незнатные старались блистать одеждою богатою. Всякий день казался праздником. "Многие плакали в домах, а на улицах казались веселыми и нарядными женихами", говорит Летописец. Смиренный вид и смиренная одежда для людей неубогих считались знаком худого усердия к Царю веселому и роскошному, который сим призраком благосостояния желал уверить Россию в ее златом веке под державою обманщика.

Утишив, как он думал, Москву, Лжедимитрий спешил исполнить обет, данный его благодарностию, сердцем или политикою: предложить руку и венец Марине, которая любовию и доверенностию к бродяге заслуживала честь сидеть с ним на троне. Сношения между Воеводою Сендомирским и нареченным его зятем не прерывались: Самозванец уведомлял Мнишка о всех своих успехах, называл всегда отцом и другом; писал к Нему из Путивля, Тулы, Москвы; а Воевода писал не только к Самозванцу, но и к Боярам Московским, требуя их признательности такими словами: "Способствовав счастию Димитрия, я готов стараться, чтобы оно было и счастием России, побуждаемый к сему моею всегдашнею к ней любовию и надеждою на вашу благодарность, когда вы увидите мое ревностное о вас ходатайство пред троном, и будете иметь новые выгоды, новые важные права, неизвестные доныне в Московском Государстве". Наконец (в Сентябре месяце) Лжедимитрий Послал великого секретаря и казначея Афанасия Власьева в Краков дл

ПОЛЬ ГОГЕН

(1848–1903)

Гоген придавал огромное значение творческой фантазии художника: «Модели — для нас, художников, — это только типографские литеры, которые помогают нам выразить себя… Произведение искусства для того, кто умеет видеть, — это зеркало, в котором отражается состояние души художника».

Эжен Анри Поль Гоген родился в Париже 7 июня 1848 года. Отец Поля, журналист, после переворота 1851 года вынужден был эмигрировать и вскоре умер. По материнской линии он происходил из старинного перуанского рода. До семи лет Поль жил с матерью в Перу. Впечатления детства, экзотическая природа, яркие национальные костюмы, беззаботная жизнь в поместье дяди в Лиме остались в его памяти на всю жизнь, сказавшись в неуемной жажде путешествий, в тяге к тропикам. Вернувшись на родину в 1855 году, мальчик учится в одной из школ Орлеана.

Окончив гимназию в 1865 году, Гоген до 1868 года плавает на судах, совершающих рейсы между Южной Америкой и Европой. Позже он служит в военном флоте, а в 1871 году, благодаря помощи опекуна, ему удается устроиться в биржевую контору М. Бертена, успешная работа в которой приносит изрядный доход.

В 1873 году Гоген женится на датчанке Метте Софии Гад и вскоре становится отцом пятерых детей. Зарабатывая большие деньги, он начинает коллекционировать картины импрессионистов, в свободное время рисует сам, посещает Академию Коларосси. Большое значение для него имело сближение с художником Писсарро.

Первые его произведения, такие как «Сена возле Йенского моста» (1875), «Сад в снегу» (1883), носят еще подражательный характер.

Живопись всецело захватила Гогена, в 1883 году он бросает службу в банке, чтобы посвятить себя искусству. Поль едет сначала в Руан, а затем в Копенгаген. В Дании Гоген пытается показать свои картины, но выставку по приказу властей закрывают. В 1885 году художник оставляет семью и возвращается в столицу Франции. К тому времени его финансовые дела сильно пошатнулись. В июне 1886 года он уехал в городок Понт-Авен на южном побережье Бретани. Здесь он черпает вдохновение в местном искусстве, пленившем его своей самобытностью. Гоген пишет картины, основанные на мотивах из жизни крестьян; таков, например, «Танец четырех бретонок» (1886).

В этих работах Гоген стремился найти новый живописный язык. Чтобы добиться впечатления большей компактности и простоты форм, он использует упрощенные контуры и строгую композицию. Часть бретонских работ художник выставил на Салоне 1886 года.

За два года в Понт-Авене сложился круг художников, разделявших эти новые устремления Гогена. К нему принадлежали Серюзье, Бернар и Филиже. Новый изобразительный язык Гогена вызвал оживленные споры. Между тем Бернар выработал новый стиль, клуазонизм, основанный на системе ярких цветовых пятен, разделенных резкими контурами. Открытие Бернара произвело сильное впечатление на Гогена, и он применил этот метод в своей композиции «Видение после проповеди, или Иаков, борющийся с ангелом» (1888). Перспектива и пространство полностью исчезли из картины, уступив место цветовой разработке поверхности.

В апреле 1887 года вместе с художником Шарлем Лавалем Гоген уезжает на остров Мартинику. Чтобы заработать на жизнь, им пришлось наняться простыми рабочими на строительство Панамского канала. Здесь на тяжелых земляных работах они оба заболели болотной лихорадкой. Заработанные деньги помогли художникам добраться до Антильских островов, где они провели несколько месяцев.

В 1888 году Гоген едет в Арль к ван Гогу. Несмотря на то что художники часто работали бок о бок, они мало влияли друг на друга. К арльскому периоду относится пейзаж «Аликан» (1888), где в трактовке пространства можно увидеть влияние японцев. «Посмотрите на японцев, которые как-никак рисуют восхитительно, — писал художник из Арля, — и вы увидите жизнь на открытом воздухе и под солнцем без теней. Они пользуются цветом только как сочетанием тонов, различных гармоний, создающих впечатление жары и т.д. Я буду отдаляться как можно больше от того, что создает иллюзию вещи, а тень, являющуюся обманом зрения, производимым солнцем, я склонен изгнать».

В начале 1889 года Гоген вернулся в Бретань, где с небольшими перерывами жил вплоть до зимы 1890 года. В Бретани были написаны наиболее известные картины Гогена конца восьмидесятых годов: «Битва Иакова с ангелом» (1888), «Желтый Христос» (1889), «Здравствуйте, господин Гоген» (1889). Пейзаж в этих символических картинах вполне конкретен. В «Желтом Христе», в частности, можно различить характерные для Бретани дома, людей в национальных костюмах. К этому времени относится и поразительное полотно «Ван Гог, пишущий подсолнухи».

Продав на аукционе в Париже некоторые из своих картин, Гоген отправился на Таити, чтобы осуществить там свою мечту о «мастерской в тропиках». Художник живет на Таити жизнью туземца. Он изучает легенды, традиции и верования таитян, смесь буддизма с христианством, навязанным туземцам миссионерами и администрацией колоний. Как говорил Гоген: «Здесь торжествует, к сожалению, солдатская цивилизация, торговля и бюрократизм». Гоген защищает таитян от произвола местной администрации. Он говорит, что готов защищать все варварское и примитивное против испорченности цивилизации.

Здесь, под воздействием впечатлений от экзотического окружения и новой для него культуры, Гоген окончательно обрел свой стиль. На острове он создает самые прославленные полотна, изображающие свободных прекрасных людей, живущих в единстве с щедрой благожелательной природой. В картине «Та матете» (1892) новые впечатления художника соединились с мотивами, взятыми из древних культур — египетской, греческой и яванской. Таитянские полотна праздничны по цвету, уподобляясь ярким декоративным панно: «А, ты ревнуешь?», (1892), «Таитянка с плодом манго» (1892), «Таитянские пасторали» (1893).

В одном из писем с Таити он пишет: «Я только что закончил три полотна… мне кажется, что они самые лучшие, а так как через несколько дней 1 января, я датирую одно из них, самое лучшее, 1893 годом. В виде исключения я ему дал французское название "Таитянские пасторали", так как не нашел соответствующего слова на языке канаков. Не знаю, почему все покрыто чистой зеленой веронезе и такой же киноварью, мне кажется, что это старинная голландская картина или старинный гобелен… Чему приписать это?»

В картине «Таитянские пасторали» особенно отчетливо проявляются главные слагаемые гогеновского стиля — плоскостное цветовое пятно и окаймляющий его контур: цвет распределяется крупными и звучными плоскостями и приобретает плоскостную самостоятельность.

«В конце августа 1893 года Гоген возвратился во Францию, — рассказывает Ю.Г. Шапиро. — И тут счастье как будто вдруг улыбнулось ему. Он получил наследство, что позволило ему в Париже снять ателье и приступить к работе. В ноябре 1893 года была открыта первая выставка его произведений. Даже среди художников лишь немногие одобрили ее.

Гоген работает то в Париже, то в Бретани, посещает Брюгге (1894), а позднее — Копенгаген, где в последний раз встречается с семьей. В 1894 году в ссоре с матросами Гоген получает травму. Его спутница, монмартрская танцовщица, яванка Аннах, покидает художника на больничной койке в Бретани, уезжает в Париж, расхищает имущество мастерской и бежит. С трудом собрав средства (для этого был организован аукцион картин), Гоген в 1895 году вновь покидает Францию, на этот раз навсегда, и уезжает на Таити в Пунаауи.

И снова упорная работа, борьба за существование, страдания, голод. Тяжело переносит Гоген известие о смерти своей дочери. Недоумение и враждебность, с которыми публика встречает его картины, усиление болезни доводят художника до отчаяния. Он пытается покончить с собой (1898). Но именно в эти трудные годы Гоген создает наиболее известные свои картины: "Женщина под деревом манго" ("Королева красоты") (1896), "Жена короля" (1896), "Никогда" (1897), "Откуда мы приходим? Кто мы? Куда идем?" (1897)».

В 1896 году Гоген пишет письмо своему другу и художнику Даниэлю де Монфреду, где описывает содержание своей картины «Жена короля». На темно-зеленой траве лежит обнаженная таитянка, держа за головой красный веер, знак старинного рода. Перед ней на траве рассыпаны красные плоды дерева манго. За ней мощный ствол дерева раскинул свои ветви, а рядом целый ряд мелких деревьев пестрят цветами. Справа выделяются ярко-желтые кусты; вдали синий океан набегает волнами на розовый песок. За королевой прислужница рвет плоды, пробирается собака с красными глазами, и двое старцев, как пишет Гоген, беседуют о древе познания. Художник считал, что картина удалась ему. Реальные предметы становятся у Гогена носителями символического смысла: рассыпав перед королевой плоды манго, он как бы представляет ее в виде таитянской Евы, а за ней лианы, обвившие ствол дерева, напоминают змею. Заполняя цветом большие планы, он создает монументальную композицию; местами же разбивая поверхность на отдельные пятна, он обводит их арабесками и сложными изгибами, мягкими и извилистыми, как лианы. Сочетанием цветов, коричневого тела с зеленой травой, синего океана с розовым песком и рассыпанными пятнами веера, цветов на деревьях, плодов в траве — создает удивительное декоративное богатство. Рисунком, цветом и формой он хочет внушить настроение торжественного покоя. Обобщенный рисунок, контрастные и в то же время гармоничные сочетания цветовых пятен придают картине то настроение спокойного достоинства и торжественного покоя, которое Гоген пытался отыскать в патриархальной жизни таитян вдали от европейской цивилизации.

В 1901 году Гоген переселяется на остров Доминик (Хива-Оа). Он поселяется в Атуане и строит на сваях «дом радости». Художник продолжает работать, несмотря на болезнь, и пишет картины «Золото их тел» (1901), «Брод» (1901).

По насыщенному, скорее темному колориту и по красочному богатству «Брод» близок «Жене короля», но в ней чувствуется большая пространственность, чем в произведениях таитянского периода. Между деревьями, между всадниками и прибрежными зарослями есть пространство. Большие однотонные пятна цвета, часто плоские, свойственные Гогену в предыдущие годы, встречаются реже. Среди спокойных композиций художника эта картина выделяется намеченным движением и оправдывает то название, которое ей дают некоторые исследователи, — бегство. Тем более что гамма сине-лилово-розовых тонов создает несколько таинственное и тревожное впечатление.

Но и на Доминике художник не нашел ожидаемого покоя. Симпатии к местному населению побуждают его открыто выступать против несправедливостей, творимых администрацией. Постоянные конфликты с колониальными властями кончаются нападками и возбуждением против него уголовного дела. Ни на чем не основанный приговор к трем месяцам тюрьмы и штрафу в тысячу франков Гоген не успел опротестовать.

Тяжелобольной, доведенный до отчаяния, он умирает 8 мая 1903 года.

ИСААК ИЛЬИЧ ЛЕВИТАН

(1860–1900)

Б.В. Иогансон пишет: «Глаз Левитана был настолько нежен, что малейшая фальшь или неточность в колорите были у него немыслимы. Эта высокая одаренность художника тончайшим "слухом живописи" позволяла ему в большей степени, чем его сверстникам, передавать тончайшие состояния природы. Его художественная скрипка пропела нам о незабываемых красотах скромной русской природы».

Исаак Ильич Левитан родился 30 августа 1860 года в посаде Кибарты, близ города Вержболова Ковенской губернии, неподалеку от западной границы Российской империи. Его отец, Исаак Ильич, работал в Ковно переводчиком при французской строительной компании. В семье кроме Исаака было еще трое детей. Чтобы прокормить большую семью, отец, владеющий иностранными языками, давал еще частные уроки.

В начале семидесятых годов Левитаны переезжают в Москву, в надежде улучшить материальное положение. Однако и здесь были те же лишения и невзгоды. С. Шпицер пишет со слов сестры художника: «Оба мальчика Левитана уже подросли. Старший начал обнаруживать некоторые способности к рисованию. Отец, обратив на это внимание, определил его в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Младший же сын, Исаак (впоследствии знаменитый пейзажист и академик), которому в это время было девять лет, особых склонностей к рисованию не обнаруживал. Через некоторое время, только потому, что старший сын уже учился в школе живописи, родители решили определить туда же и младшего сына».

Так в сентябре 1873 года Исаак становится учеником Московского Училища живописи, ваяния и зодчества.

Когда в 1877 году в училище создается пейзажная мастерская, Левитан переводится туда. Руководителем этой мастерской становится выдающийся русский пейзажист А.К. Саврасов. «С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родине», — говорил Левитан.

Вторая половина семидесятых годов — самое тяжелое время в жизни Левитана. В 1875 году скончалась мать, а затем, в 1877 году, умирает и его отец. Сам он крайне нуждается. Однажды Левитану грозило даже увольнение из Училища за невзнос платы за обучение. Дело кончилось тем, что плату тайком внесла одна из знакомых, некая С. Малкиель.

Художник Нестеров, товарищ Левитана по училищу, вспоминает: «Левитан сильно нуждался, про него ходило в школе много полуфантастических рассказов. Говорили о его большом даровании и о великой его нужде. Сказывали, что он не имел иногда и ночлега. Бывали случаи, когда Исаак Левитан после вечерних классов незаметно исчезал, прятался в верхнем этаже огромного старого дома Юшкова, где когда-то, при Александре I, собирались масоны, а позднее этот дом смущал московских обывателей "страшными привидениями". Вот здесь-то юный Левитан, выждав последний обход опустелого училища солдатом Землянкиным, прозванным "Нечистая сила", оставался один коротать ночь в тепле, оставался долгий зимний вечер и долгую ночь с тем, чтобы утром, натощак, начать день мечтами о нежно любимой природе».

Учился Исаак успешно. В марте 1877 года на ученическом отделе Пятой передвижной выставки были выставлены два пейзажа Левитана — «Солнечный день. Весна» и «Вечер». За одну из этих работ молодой художник получил Малую серебряную медаль.

Показанную на выставке 1879–1880 годов картину «Осенний день. Сокольники» приобрел сам П.М. Третьяков, что было в то время своего рода общественным признанием художника. В 1881 году Левитан получает за рисунок с натуры Малую серебряную медаль.

В 1882 году вместо Саврасова руководить мастерской стал другой известный художник — В.Д. Поленов. Будучи сам превосходным пейзажистом, Поленов, несомненно, оказал большое и существенное влияние на Левитана, как и на других его молодых современников. Он помог им в сложении их нового подхода к пейзажной живописи, в понимании пленэризма. Воздействовали на Левитана, в частности, палестинские этюды Поленова, эти превосходные образцы пленэрной живописи.

К.А. Коровин рассказал в своей книге такой забавный случай из студенческой жизни Левитана:

«Экзамен анатомии.

— Ну-с, возьмите вы череп, — предлагает профессор Тихомиров Левитану.

— Не могу, — отвечает Левитан.

Тихомиров удивленно смотрит на него:

— Почему не можете?

— Это ужасно! Это смерть! Я не могу видеть мертвых, покойников…

Выручил профессор Петров. Засмеялся и заметил, показывая на нас:

— Они — пейзажисты. Почему их внесли в списки? Им нужно писать с натуры природу. Теперь май, весна, ступайте…

Он нам махнул рукой…

Выйдя на улицу, мой брат, смеясь, говорил Левитану:

— Ну, знаешь ли, Исаак, ты — Гамлет… Сцена с черепом тебе удалась».

В начале 1883 года Левитан оканчивает научный курс Училища и затем подает картину на Большую серебряную медаль, дававшую звание художника и право на поступление в Академию художеств. Однако картина не получила одобрения совета преподавателей училища. Левитан же отказался представить другую работу. В апреле 1884 года он увольняется из числа учеников, и ему выдают диплом неклассного художника.

В 1884 году общее собрание Товарищества передвижных выставок постановило принять Левитана в число своих экспонентов. Это означало, что, не будучи членом товарищества, он может выставлять свои работы на ежегодных Передвижных выставках. В том же году, на Двенадцатой передвижной выставке в Петербурге и в Москве, была экспонирована его картина «Вечер на пашне».

Весной 1884 года Левитан вместе с художником В.В. Переплетчиковым уезжает на лето в Саввинскую слободу, близ города Звенигорода, где много и плодотворно работает. Природа Подмосковья вдохновила его на создание целого ряда замечательных произведений: «Последний луч», «Осень», «Пасека» и др. В слободе Левитан не только много писал, но и, будучи страстным охотником, бродил с ружьем и своей любимой собакой Вестой по окрестностям, наблюдая жизнь и различные состояния природы.

В Училище живописи Левитан сближается с художником Н.П. Чеховым, братом А.П. Чехова. Через него происходит знакомство Левитана с семьей Чеховых, в результате чего возникает большая дружба художника с писателем.

Лето 1885 года Левитан проводит вместе с семьей Чеховых в усадьбе Бабкино, под Новым Иерусалимом, на берегу реки Истры. Здесь художник пишет картины «Усадьба Бабкино» и «Река Истра».

В 1885 году Левитан исполняет по эскизам Васнецова и Поленова декорации для Частной оперы С.И. Мамонтова и на полученные деньги совершает в 1886 году поездку в Крым. Привезенные им оттуда этюды продемонстрировали его возросшее мастерство живописца.

Большое место в творчестве Левитана занимает его работа над волжскими пейзажами. На Волгу художник ездил четыре раза с 1887 по 1890 год. «Там, — писал М.В. Нестеров, — искусство Левитана окрепло, получило свою особую физиономию».

Хотя первая поездка оставила у Левитана тяжелое впечатление, о котором он рассказал в письме А.П. Чехову: «Она (Волга) показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце. Правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый… сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер». Впечатления, полученные Левитаном, позволили создать произведения, которые можно отнести к числу его лучших творений. Такова картина «Вечер на Волге». Она интересна по композиции и выразительна по передаче состояния природы.

«Темными силуэтами выделяются на пустынном берегу рыбацкие лодки, в надвигающихся сумерках виднеются загоревшиеся на дальнем берегу огоньки. Общий сумеречный тон картины прекрасно передает суровую тишину пейзажа, ощущение реки, как бы погружающейся в ночную дремоту. Своим скупым тональным колоритом, величавой простотой мотива картина резко отличается от работ предыдущего периода» (Прытков).

В Плесе (у Костромы) и на других местах Волги в разные годы им были созданы знаменитые его картины: «Вечер. Золотой Плес», «После дождя. Плес», «Ветхий дворик» и др.

Картиной «Березовая роща», оконченной в 1889 году, восхищается художник Б.В. Иогансон: «Когда я увидел "Березовую рощу" Левитана, я был буквально ошеломлен. Мне показалось это каким-то чудом. В этом небольшом полотне как будто сконцентрировались все те мои ощущения, которые остались у меня от детства, когда я выезжал под Новый Иерусалим и собирал подберезовики в великолепной березовой роще на берегу Истры. Это было так разительно точно, что мне даже казалось, будто бы я начинаю ощущать аромат трав, слушать негромкий шум листвы берез, перебираемых ласковым летним ветром, что я вижу этот зайчик, этот солнечный свет, пронизывающий всю листву и падающий на сочную траву, он сейчас захватит и мою руку, и я буду ловить этот солнечный зайчик».

Летом 1890 года художник совершил поездку по Русскому Северу, из которой привез множество этюдов и пейзажей. Полученные впечатления помогли ему написать первую крупную картину «Тихая обитель». Ее элегические тона произвели сильное впечатление на Третьякова, и он купил картину для своей галереи.

В 1891 год Левитан провел в имении Панафидиных в Тверской губернии. Здесь зародился у него замысел большой картины, названной им впоследствии «У омута».

«Сделав маленький набросок, — вспоминает Кувшинникова, — Левитан решил писать большой этюд с натуры, и целую неделю по утрам мы усаживались в тележку — Левитан на козлы, я на заднее сиденье — и возили этюд, точно икону, на мельницу, а потом так же обратно».

Художник создал полотно редкой впечатляющей силы: общий сумеречный тон картины, таинственно спокойная гладь омута, хмурое вечернее небо, красноватые отсветы заката на воде, пустынная тропинка, словно прячущаяся среди темных кустов, — все это создает образ природы, полной тревожной настороженности, скрытого драматизма.

В 1892 году Левитан был вынужден покинуть Москву, поскольку в то время евреям запрещалось проживать в столицах. Он поселился в деревне на пути во Владимир. Здесь у него родился замысел большого полотна «Владимирка». Об этом рассказывает художница С.П. Кувшинникова. С ней однажды Левитан возвращался с охоты, и вышли они на старое шоссе.

«И вдруг Левитан вспомнил, что это за дорога, — пишет Кувшинникова. — "Постойте! Да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда!.."

Присев у подножия голубца, мы заговорили о том, какие тяжелые картины развертывались на этой дороге, как много скорбного передумано было здесь, у этого голубца… На другой же день Левитан с большим холстом был на этом месте и в несколько сеансов написал всю картину прямо с натуры».

Пережитые Левитаном чувства и позволили ему создать столь впечатляющее, овеянное гражданской скорбью произведение. Смотря на пустынную, верста за верстой тянущуюся дорогу, протоптанную ногами ссылаемых в Сибирь людей, на эти тропинки, сопровождающие ее и сливающиеся с ней вдали, мы словно видим молчаливо идущих ссыльных, слышим щемящий душу кандальный перезвон. И только просвет солнечных лучей у горизонта вносит светлую, как луч надежды, нотку в картину.

В 1893–1894 годах Левитан написал картину «Над вечным покоем», которую считал своей самой значительной работой. «В ней я весь, со всей своей психикой, со всем моим содержанием», — писал он Третьякову.

Написанная с большим увлечением, под вдохновляющие звуки героической симфонии Бетховена, она сама воспринимается, как торжественный реквием, воплотивший раздумья Левитана о кратковременности человеческого существования и величии неиссякаемо могучих сил природы.

В картине «Март», завершенной в 1895 году, Левитан подстерег особенно трогательную минуту в жизни нашей северной природы: светлый канун перед наступлением весны. В лесу, среди деревьев, еще лежит глубокий снег, воздух еще стынет от мороза, деревья голы, даже первые весенние гости, грачи и скворцы, не заявились в наших краях. Но уже солнышко пригревает на припеке, снег ослепительно блестит в его лучах, тени наливаются лиловатой синевой. В воздухе чувствуется приближение теплых дней — все предвещает весну; вся природа, все предметы — все пронизано ожиданием.

В эти же годы художник создает и другие замечательные пейзажи, в том числе «Вечерний звон» (1892) и «Золотую осень» (1895).

Как пишет С.М. Иваницкий: «В творческом багаже любого крупного художника всегда есть произведение, которое многими поколениями любителей искусства расценивается как визитная карточка автора. Такой популярностью, давней и неизменной, пользуется знаменитая "Золотая осень". Этот пейзаж Левитана привлекает пушкинским пониманием задушевной красоты осенней русской природы».

Благодаря хлопотам своих друзей — Третьякова, Нестерова, Чехова — Левитану удалось получить разрешение на проживание в Москве. Однако обострение туберкулеза вызвало необходимость отъезда за границу, и Левитан направляется сначала во Францию, а затем в Италию. Особенно большое впечатление на него произвел Париж, где художник задержался, чтобы не торопясь осмотреть открывшиеся там выставки картин.

Левитан также бывал в Швейцарии и Финляндии, откуда привез мастерские этюды. Но Левитану была ближе русская природа, ее особые черты.

При первой возможности художник вернулся в Москву. Он полюбил сестру Чехова, Марию Павловну, но так и не решился просить ее руки. Мария Павловна ни за кого не вышла замуж, сохранив на всю жизнь глубокое чувство к художнику.

В последние годы Левитан пишет тонкие глубокие пейзажи. Среди них два его шедевра — «Сумерки» (1900) и «Сумерки. Стога» (1899). Последнюю свою самую большую, очень важную для него картину «Озеро» он не успел дописать. Художник хотел назвать ее «Русью».

К Левитану пришло широкое признание. В 1897 году ему присваивается звание академика живописи, и в том же году он избирается в действительные члены мюнхенского общества «Secession» и участвует в его выставках. В 1898 году Левитан начал вести класс пейзажа в том самом училище, где когда-то учился сам. Работы его учеников вызвали восторженный отзыв посетившего училище Репина.

Тем временем у художника развивается жестокая сердечная болезнь. В последние годы он страдает одышкой, ему тяжелы физические усилия, болезнь угнетает его дух, он чувствует приближение конца.

В апреле 1900 года, будучи с учениками на этюдах, он простудился и слег. Умер Левитан 4 августа того же года.

М.В. Нестеров сказал: «Наше искусство потеряло великолепного художника-поэта… Левитан показал нам то скромное и сокровенное, что таится в каждом русском пейзаже, — его душу, его очарование».

Исторический портал

Aladdin

Адрес: Россия Санкт Петербург Гражданский пр.


E-mail: Salgarys@yandex.ru

Сделать бесплатный сайт с uCoz