СИКСТИНСКАЯ МАДОННА Рафаэль Рафаэль был счастливым художником. Поглощенный обилием почетных и грандиозных заказов, прославляемый своими почитателями, он работал быстро и радостно. Никогда творчество не было для него горькой мукой. Современные Рафаэлю гуманисты считали, что для того, чтобы быть понятными народу, поэт должен изъясняться на языке «vulgare». В тех же целях некоторые художники Возрождения обращались к старинным народным преданиям и расцвечивали их красками своего воображения. На картине Рафаэля явление Мадонны умершему папе Юлию II превратилось в явление ее людям, о котором и рассказывалось в старинных сказаниях. В таких легендах находили свое выражение чаяния народа о справедливости, желание и потребность простых людей представить небесную царицу и покровительницу в непосредственной близости. Однако Рафаэль не ограничился только пересказом средневековой легенды. В истории создания самого знаменитого произведения Рафаэля до сих пор многое окутано тайной. Некоторые искусствоведы считают, что его Мария почти лишилась ореола святости. На голове ее не мерцает корона, за ней не держат парчовых тканей. Наоборот, на ней покрывало и плащ из гладкой ткани, ноги ее босы, и в сущности это простая женщина. Недаром многим бросалось в глаза, что и младенца она держит так, как обычно держат их крестьянки. Но эту босоногую женщину встречают, как царицу — владычицу небесную. Папа Сикст снял перед ней тиару и бережно поставил ее в углу. Земной владыка, как волхвы перед рождественскими яслями, обнажил свой лоб, и перед зрителем предстает почти дрожащий от волнения старичок. Другие исследователи полагают, что в этой торжественной Мадонне, наоборот, нет ничего земного. Это божество, облеченное в человеческую форму. Лицо ее еще напоминает знакомые черты Форнарины, но черты преобразованные. Окруженная сонмом ангелов, стоя на облаках, Мадонна представляет миру своего божественного Сына. Разные поколения, разные люди усматривали в «Сикстинской мадонне» каждый свое. Одни видели в ней только религиозное содержание, другие - скрытую в ней нравственную философию, третьи ценили в ней художественное совершенство. Но три этих аспекта неотделимы друг от друга. «Сикстинскую мадонну» Рафаэль создал около 1516 года. К этому времени им было написано уже много картин с изображением Богоматери. Совсем молодым Рафаэль прославился как удивительный мастер и несравненный поэт образа Мадонны. В петербургском Эрмитаже хранится «Мадонна Конестабиле», которую создал семнадцатилетний художник. В Галерее Питти находится его «Мадонна в кресле», в Музее Прадо — «Мадонна с рыбой», в Ватиканской пинакотеке — «Мадонна дель Фолиньо», другие мадонны стали сокровищами других музеев. Но когда пришло время написать главное свое произведение, Рафаэль оставил ученикам своим многочисленные работы в Ватиканском дворце, чтобы собственноручно написать для монастырской церкви Святого Сикста в далекой Пьяченце запрестольный образ. Алтарные образы писались тогда на доске, но эту свою мадонну Рафаэль написал на холсте. Сначала «Сикстинская мадонна» находилась в полукруглом хоре монастырской церкви (ныне не существующем), и возвышающаяся фигура Богоматери издалека казалась парящей в воздухе. В 1754 году картина была приобретена королем Августом III Саксонским и привезена в его дрезденскую резиденцию. Двор саксонских курфюрстов заплатил за нее 20 000 цехинов — немалую по тем временам сумму. И теперь, когда посетители знаменитой Галереи ближе подходят к картине, их сильнее охватывает новое впечатление. Богоматерь уже не парит в воздухе, а как бы идет навстречу вам. Парапет внизу картины — единственная преграда, которая отделяет мир земной от мира небесного. Как наяву раздвинулся в стороны зеленый занавес, и Мария с божественным сыном на руках является вашему взору. Она идет, и чудится, что вот сейчас Богоматерь перешагнет парапет и ступит на землю, но мгновение это длится вечно. Мадонна остается неподвижной, всегда готовой спуститься и всегда недоступной. В картине нет ни земли, ни неба, нет привычного пейзажа или архитектурной декорации в глубине. Все свободное пространство между фигурами заполнено облаками, более сгущенными и темными внизу, более прозрачными и лучезарными вверху. Грузная старческая фигура святого Сикста, утопающая в тяжелых складках золототканого папского облачения, застыла в торжественном поклонении. Его протянутая к нам рука красноречиво подчеркивает главную идею картины — явление Богоматери людям. С другой стороны склонилась святая Варвара, и обе фигуры словно поддерживают Марию, образуя вокруг нее замкнутый круг. Эти фигуры некоторые называют вспомогательными, второстепенными, но если убрать их (хотя бы только мысленно) или даже чуть изменить их положение в пространстве, — сразу разрушится гармония целого. Изменятся смысл всей картины и сам образ Марии. Благоговейно и нежно Мадонна прижимает к груди сына, сидящего у нее на руках. Ни мать, ни дитя нельзя представить отдельно друг от друга, их существование возможно только в нерасторжимом единстве. Мария — заступница человеческая — несет навстречу людям своего сына. В ее одиноком шествии выражена вся та скорбная и трагическая жертвенность, на которую обречена Богоматерь. Мир «Сикстинской мадонны» необычайно сложен, хотя, на первый взгляд, в картине ничто не предвещает беды. И, однако, зрителя преследует ощущение надвигающейся тревоги. Поет сладкоголосый хор ангелов, заполнивших небо (фон холста) и славящих Марию. Не отрывает восторженного взора от Богоматери коленопреклоненный Сикст, смиренно опустила очи святая Варвара. Кажется, ничто не угрожает покою Марии и ее сына. Но бегут-бегут тревожные тени по складкам одежд и драпировок. Клубятся облака под ногами Мадонны, само сияние, окружающее ее и богомладенца, сулит бурю. Все взоры действующих лиц картины направлены в разные стороны, и только Мария с божественным младенцем смотрят на нас. Рафаэль изобразил на своем полотне чудесное видение и совершил, казалось бы, невозможное. Вся картина полна внутреннего движения, озарена трепетным светом, как будто таинственное свечение излучает сам холст. Свет этот то еле брезжит, то сияет, то почти сверкает. И это предгрозовое состояние отражается на лице младенца Христа, его лик полон тревоги. Он словно видит зарницы надвигающейся грозы, в его недетски суровых глазах виден отблеск далеких бед, ибо «не мир принес Я вам, но меч...». Он приник к материнской груди, но беспокойно всматривается в мир. Русский поэт Н. Огарев говорил о Рафаэле: «Как он понял этого ребенка, грустного и задумчивого, который предчувствует свою великую будущность». Рассказывают, что «Сикстинскую мадонну» Рафаэль писал в то время, когда сам переживал тяжелое горе. И потому всю свою печаль вложил в божественное лицо своей Мадонны — наисовершеннейшее воплощение идеала в христианстве. Он создал самый прекрасный образ Богоматери, соединив в нем черты высшей религиозной идеальности с высшей человечностью. «Сикстинской мадонной» давно восхищаются, и о ней сказано много прекрасных слов. А в прошлом веке русские писатели и художники, как на паломничество, отправлялись в Дрезден — к «Сикстинской мадонне». Они видели в ней не только совершенное произведение искусства, но и высшую меру человеческого благородства. В.А. Жуковский говорит о «Сикстинской мадонне» как о воплощенном чуде, как поэтическом откровении и признает, что создана она не для глаз, а для души: «Это не картина, а видение; чем дольше глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобой что-то неестественное происходит... И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостью красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительной легкостью и простотою передала холстине то чудо, которое во внутренности ее совершилось». А.С. Пушкин знал картину по гравюрному воспроизведению, и она произвела на него очень сильное впечатление. Поэт неоднократно вспоминал о рафаэлевском шедевре, и, воспевая задумчивые глаза застенчивой красавицы, он уподобляет ее ангелу Рафаэля. Самым восторженным почитателем «Сикстинской мадонны» среди русских писателей был Ф.М. Достоевский. Однажды он горячо возмущался, когда в его присутствии некий художник профессиональным языком стал разбирать художественные достоинства картины. Многие герои романов писателя характеризуются через их отношение к Мадонне Рафаэля. Например, в духовном развитии Аркадия («Подросток») глубокий след оставляет увиденная им гравюра с изображением Мадонны. Жена губернатора Юлия Михайловна («Бесы») два часа провела перед картиной, но, как дама светская, ничего в ней не поняла. Степан Трофимович, наоборот, чувствует настоятельную потребность писать об этом шедевре, но ему так и не суждено было выполнить свое намерение. Свидригайлов («Преступление и наказание») вспоминает лицо Мадонны, которую он именует «скорбной юродивой», и это высказывание позволяет читателю увидеть всю глубину его нравственного падения. «Сикстинскую мадонну» внимательно изучали и русские художники. Карл Брюллов восхищался: «Чем больше смотришь, тем больше чувствуешь непостижимость сих красот: каждая черта обдумана, преисполнена выражения грации, соединена со строжайшим стилем». А. Иванов копировал ее и мучался от сознания своей неспособности уловить ее главное обаяние. Крамской в письме жене признавался, что лишь в оригинале заметил многое такое, что не заметно ни в одной из копий. Особенно занимал его общечеловеческий смысл создания Рафаэля: «Это что-то действительно почти невозможное... Была ли в действительности Мария такая, какою она здесь изображена, этого никто никогда не знал и, разумеется, не знает, за исключением современников ее, которые, впрочем, ничего нам хорошего о ней не говорят. Но такою, по крайней мере, создали ее религиозные чувства и верования человечества... Мадонна Рафаэля действительно произведение великое и действительно вечное, даже и тогда, когда человечество перестанет верить, когда научные изыскания... откроют действительно исторические черты обоих этих лиц (т.е. Иисуса Христа и Марии)... и тогда картина не потеряет своей цены, а только изменится ее роль». ...А в годы Второй мировой войны человечество навсегда могло бы потерять шедевр Рафаэля. Перед своим крахом гитлеровцы спрятали картины знаменитой Дрезденской галереи в сырых известняковых шахтах и готовы были вообще взорвать и уничтожить бесценные сокровища, лишь бы те не попали в руки русских. Но по приказу советского командования солдаты Первого Украинского фронта два месяца вели поиск величайших шедевров Галереи. «Сикстинская Мадонна» великого Рафаэля находилась в ящике, который был сделан из тонких, но прочных и хорошо обработанных планок. На дне ящика был укреплен толстый картон, а внутри ящика — рамка, обитая войлоком, на которой и покоилась картина. Но в дни войны ящик не мог служить надежной защитой. В одно мгновение он мог вспыхнуть, и... Когда ящик открыли, перед людьми предстала, широко раскрыв лучезарные глаза, женщина дивной, неземной красоты с божественным младенцем на руках. И советские солдаты и офицеры, несколько лет шагавшие тяжелыми дорогами войны, сняли перед ней фуражки и пилотки...
ГИБЕЛЬ «МЕДУЗЫ» Теодор Жерико Ранняя смерть не дала развить Теодору Жерико всех его гениальных способностей. Он прожил недолгую жизнь, и все его творчество уложилось всего в десять лет. И тем не менее ему, одному из основателей французского романтизма, удалось не только самому многое сделать, но и сильно повлиять на всю живопись XIX века. Жерико внимательно наблюдал процессы, происходившие в общественной жизни, был свидетелем и активным участником бурных событий, которые последовали за триумфом и падением Наполеона. Он многое почувствовал и угадал в противоречивых событиях тех лет, порой ошибался в оценке того или иного явления, но никогда не позволял этим заблуждениям вкрасться в творчество. Каждое значительное полотно Жерико (а публика тех лет видела только три его картины) вызывало самый пристальный интерес, а среди профессионалов и критиков яростные споры. Нередко складывающаяся вокруг художника ситуация грозила ему скандалом, потому что он не желал преклоняться перед официальными авторитетами. Но таким Жерико был всегда. В середине 1810-х годов художника не покидала мысль о создании монументального полотна, он уже два года находился в поисках достаточно значительной темы для задуманного. Одно событие, глубоко взволновавшее французское общество, вывело Жерико из состояния нерешительности и глубоко завладело им. Этим событием стали гибель фрегата «Медуза» и потрясающий рассказ о бедствиях, выпавших на долю спасшихся. Утром 17 июня 1816 года во французскую колонию Сенегал отправилась экспедиция, состоящая из четырех кораблей, в числе которых был и фрегат «Медуза». Эти корабли везли колониальных служащих, а также нового губернатора колонии и чиновников с их семьями. Начальником всей экспедиции был назначен капитан «Медузы» Гуго Дюруа де Шомарей, который перед отплытием получил специальную инструкцию о том, что надо успеть доплыть до Сенегала до наступления сезона ураганов и дождей. Денег на организацию этой экспедиции явно не хватало, поэтому для столь сложного путешествия пришлось использовать суда, которые в то время оказались на ходу. Это обстоятельство, да еще бездарное командование Шомарея привели к тому, что между Канарскими островами и Зеленым Мысом «Медуза» села на мель. По всем морским правилам и законам капитан Шомарей должен был покинуть судно последним, но он не сделал этого. Он, губернатор со свитой и высший офицерский состав разместились в шлюпках, а 150 матросов и женщин перешли на плот, построенный под руководством инженера Корреара корабельным плотником. Сначала шлюпки буксировали плот к берегу, который был сравнительно близко. Но, испугавшись наступления бури, командиры шлюпок решили покинуть плот и предательски перерубили буксирные канаты. Люди были оставлены на волю волн на маленьком, заливаемом водой плоту, которым почти невозможно было управлять (подробнее о гибели фрегата «Медуза» можно прочитать в книге «100 великих катастроф»). Об этой трагедии в 1817 году вышла книга, авторами которой были инженер Александр Корреар и хирург Анри Савиньи. Книга стала не только рассказом о страшных событиях, разыгравшихся в океане, она была еще и обвинительным актом против правительства Бурбонов. Дело приняло политический оборот, и оппозиционная пресса сразу же начала кампанию против существующего порядка. В ней приняли участие и члены либерального кружка, где Жерико был частым гостем. Книга «Гибель фрегата «Медуза» взбудоражила все французское общество, которое было просто потрясено столь ужасающей драмой. Гибель «Медузы» овладела и воображением Жерико, стала тем толчком, который возбудил колоссальную энергию живописца. Он отлично представлял, как будет восприниматься его картина и какую общественную роль она может сыграть. Художника всегда обуревали великие замыслы, и на этот раз он решил художественным образом реконструировать те трагические события. Но уже сама глубина темы и работа над картиной вывели ее за рамки политического памфлета. Восприимчивость к человеческим несчастьям, чувство глубокой симпатии к угнетенным и страдающим всегда отличали натуру Жерико. Человеческая трагедия целиком захватила его, он стремится создать ее страстный, правдивый образ, и поэтому картина его постепенно вырастала в гигантскую поэму человеческих бедствий, борьбы горстки людей с неумолимой стихией океана. За работу художник принимается с увлечением, напряженно читает и перечитывает книгу Корреара и Савиньи, по многу раз останавливается на эпизодах, наиболее поддающихся художественному воплощению. Жерико не только знакомится с авторами, он разыскивает и других уцелевших участников трагедии, расспрашивает оставшихся в живых свидетелей. Ему удается найти плотника, сколотившего плот для пассажиров «Медузы». Это было для Жерико подлинной находкой, и он заказывает плотнику уменьшенную, но точную модель плота и делает с нее ряд художественных набросков и эскизов. Он лепит и расставляет на плоту восковые фигурки, пытаясь воспроизвести положение людей во время бедствия, чтобы в движениях, позах и мимике передать все разнообразие обуревавших их страстей. Не условных героев и не театральные жестикуляции хотел изобразить Жерико, а реальных людей, переживающих долгие дни страданий и лишений. Наиболее правильным путем для достижения этого ему кажется изображение тех деформаций, которые вносят в человеческий организм болезнь и смерть. И Жерико умножает этюды с натуры, работает в госпитале, где неутомимо пишет больных и умерших. В это же время он ищет себе новую мастерскую поблизости от госпиталя, в которую ему приносят трупы и отсеченные части человеческих тел. Его биограф впоследствии писал, что мастерская Жерико превратилась в своего рода морг, где он сохранял трупы до полного их разложения. Жерико фиксирует трупные пятна, застывшие подтеки крови, ввалившиеся глаза, синеватую бледность кожи и палевую бледность губ — все эти жуткие гримасы смерти. Никто из художников до него не решался с таким откровенным любопытством заглянуть в лица мертвецов. Он работал в такой обстановке, которую навещавшие его друзья и натурщики могли переносить лишь очень короткое время. Случайно встретив своего друга Лебрена, заболевшего желтухой, Жерико приходит в восторг (как художник). Сам Лебрен потом вспоминал: «Я внушал страх, дети убегали от меня, но я был прекрасен для живописца, искавшего всюду цвет, свойственный умирающему». Вскоре композиция была выбрана, большой подготовительный материал накоплен, и Жерико приступает непосредственно к написанию картины. Он отказывается от натурщиков с их академически-театральной жестикуляцией, заставляет позировать себе своих друзей и учеников. В частности, с Делакруа Жерико пишет фигуру юноши, лежащего на досках плота головою вниз. Но нужно было правдиво передать и еще одно действующее лицо трагедии — бушующую стихию океана. И художник едет в Гавр, где на месте изучает эффекты неба и моря. В ноябре 1818 года Жерико уединился в своей мастерской, обрил голову, чтобы не было соблазна выходить на светские вечера и развлечения, и всецело отдался работе над огромным полотном (7 метров в ширину и около 5 метров в высоту) — с утра до вечера в течение восьми месяцев. Работа была напряженной, многое менялось на ходу. Например, потратив так много времени на мрачные этюды, Жерико для самой картины потом почти не воспользовался ими. Он отказался от патологии и физиологии ради раскрытия психологии обреченных людей. На своем полотне Жерико создает художественный вариант событий, однако очень близкий к действительному. Он развернул на плоту, захлестываемом волнами, сложную гамму психологических состояний и переживаний людей, терпящих бедствие. Вот поэтому даже трупы на картине не несут на себе печать дистрофического истощения и разложения, лишь точно переданная одервенелость их тел показывает на то, что перед зрителями мертвые. На первый взгляд зрителю может показаться, что фигуры расположены на плоту несколько хаотично, но это было глубоко продумано художником. На первом плане — «фризе смерти» — фигуры даны в натуральную величину, здесь показаны умирающие, погруженные в полную апатию люди. И рядом с ними уже умершие... В безнадежном отчаянии сидит отец у трупа любимого сына, поддерживая его рукой, словно пытаясь уловить биение замерзшего сердца. Справа от фигуры сына — лежащий головой вниз труп юноши с вытянутой рукой. Над ним человек с блуждающим взглядом, видимо, потерявший рассудок. Эта группа завершается фигурой мертвеца: закоченевшие ноги его зацепились за балку, руки и голова опущены в море... Сам плот показан вблизи от рамы, следовательно, и от зрителя, что невольно делает последнего как бы соучастником трагических событий. Мрачные тучи нависли над океаном. Тяжелые, громадные волны вздымаются к небу, грозя залить плот и сгрудившихся на нем несчастных людей. Ветер с силою рвет парус, склоняя мачту, удерживаемую толстыми канатами. На втором плане картины расположилась группа верящих в спасение, ведь и в мир смерти и отчаяния может прийти надежда. Эта группа образует своего рода пирамиду, которую венчает фигура негра-сигнальщика, старающегося привлечь внимание появившегося на горизонте брига «Аргус». Кроме того, Жерико удалось показать разную реакцию на происходящее всех участников трагедии. Это выражено и в колорите картины: если на «фризе смерти» он был темный, то к горизонту — символу надежды — он становится светлее. 25 августа, в День святого Людовика, в Париже открылся художественный Салон 1819 года. Это была необычная выставка: в двадцати восьми залах Лувра показывались не только произведения искусства, но и предметы промышленного производства. Картина Теодора Жерико «Гибель «Медузы» сразу же стала сенсацией. О ней писали все газеты, о картине появились отдельные брошюры, поэты слагали о ней стихи. На выставке французское правительство много приобрело картин для государства, но Жерико не получил предложения о продаже картины. Правительство не захотело приобрести произведение, идейно направленное против него. Да и некоторые отклики сильно задевали самолюбие художника, так как много говорили о политических тенденциях картины и очень мало о ее художественных достоинствах. Такое положение очень угнетало Жерико, он замыкается в своем художественном ателье, пишет много портретов. Однако вскоре последовало приглашение показать нашумевшую картину в Англии. Жерико полагал, что в стране моряков и тонких ценителей живописи поймут его замысел. И он решает отправиться в путь со своим творением. Картина показывалась в разных городах Англии, и везде ее принимали с триумфом. «Гибель «Медузы» воспринималась чопорными и сдержанными англичанами не как отдельный эпизод, а как художественный эпос, вырастающий в единую, скульптурно изваянную группу.
СВЯТАЯ ИНЕССА Хусепе Рибера Жизнь Хусепе Риберы полна приключений, взлетов и падений. Первоначальным поприщем художника была военная карьера, он поступил в университет в Валенсии. Но вскоре страсть к живописи пересилила энергичный и честолюбивый характер Риберы, и он отправился в Неаполь, а оттуда переселился в Рим. Там, почти нищий, бродил он по улицам «вечного города», спал на мостовой, довольствуясь крохами и страстно изучая искусство. Кардинал Борджиа однажды увидел его рисунки, принял художника к себе на службу и дал средства для безбедного существования. Но праздная жизнь не понравилась Рибере, и он ушел от кардинала, опять поступив на военную службу. Однако вскоре художник попал в плен к алжирским корсарам, которые продержали его у себя пять лет. В Рим он возвратился только в 1606 году и поступил в художественную мастерскую Караваджо. Вскоре манера художника-учителя сделалась и творческой манерой ученика. Подобно Караваджо изображая на своих полотнах страсти, пытки, мучения, Рибера словно хотел показать всю, бренность человеческого существования (картины «Мучение святого Варфоломея», «Прометей, прикованный к скале Кавказа», «Святая Люция», несущая на серебряном блюде вырванные мучителями два своих глаза, и другие). Страшный и мрачный выбор сюжетов, поражающий эффект композиции, поразительное противопоставление света и тени — все это отличает произведения Риберы, которого даже называли «живописцем истязаний». В совершенстве зная анатомию человеческого тела, он одним рисунком наводил на зрителей страх и ужас. Неподражаемая натуральность, чудесная энергия, доходившие до дерзости сила и смелость, блеск и величие делали то, что никто не мог сравниться с Риберой, даже просто усвоить манеру его письма. Впоследствии, очарованный великими творениями Рафаэля и Корреджо, он несколько переменил свою художественную манеру. Рибера считал, что немногие поймут изящную простоту этих великих мастеров, а для народа нужны поражающие его эффекты, и всю жизнь следовал этому правилу. Но «Святая Инесса» стоит особняком среди его произведений. В III веке нашей эры в знатной римской семье жила красавица-девочка. Втайне от родных Инесса приняла христианство, и за веру ее приговорили к обезглавливанию, а перед казнью должны были еще отправить в один из римских борделей. Но целомудрие Инессы было чудесным образом спасено громом и молнией. Бог послал ей еще одно испытание — ее полюбил римлянин-язычник Прокопий, сын римского префекта. Тогда префект предложил Инессе выбор: либо она выходит замуж за Прокопия, либо — в весталки, но она оба предложения отвергла, ибо юная христианка не в силах была отказаться от своей праведной веры. Тогда палач придумал ей позорную и мучительную смерть: он приказал голой провести ее по улицам Рима, объявить шлюхой и отправить в бордель. Но чудесным образом выросшие волосы прикрыли наготу Инессы, а ангелы облекли девушку в белые одежды, ее комната в непотребном и развратном заведении озарилась неземным сиянием. Многие приходили в комнату Инессы с дурными намерениями, а выходили от нее уверовавшими. Последним вошел Прокопий, и только он прикоснулся к Инессе, как упал замертво... Вот эту древнюю легенду и положил Рибера в основу своего произведения, а когда в Рим приехал Веласкес, он стал с нетерпением ожидать прихода великого художника в свою мастерскую. Ему хотелось услышать мнение прославленного соотечественника о своих полотнах. Сам Рибера к ним привык, полюбил их, как своих детей. А разве у родителей бывают плохие дети? И вот испанский гость остановился перед «Святой Инессой». В центре большого полотна была изображена коленопреклоненная девичья фигурка. Длинные, струящиеся до земли волосы скрыли от посторонних взоров ее наготу. Большие, прекрасные глаза чуть влажны, в их устремленном к небу взгляде — вера. Почти детское личико хранит следы глубокой печали, и вместе с тем весь облик Инессы словно светлый символ торжествующего добра. Маэстро Веласкес невольно почувствовал, будто от полотна, как из темного подвала, повеяло могильным холодом. Христианка, казалось, тоже чувствовала приближение смерти, так тонко сумел передать Рибера старинное предание. Вы можете знать или не знать вовсе этот сюжет, все равно вас охватит волнение, когда вы смотрите на юную девушку, такую чистую, прекрасную и одинокую в своей скорби. Трудно даже поверить, что рука смертного создала этот шедевр. Нежным блеском искрились мягкие каштановые пряди волос... Светилась, переливаясь, принесенная ангелом ткань, а воздух вокруг маленькой фигурки дрожал, пронизанный лучами солнца. В ней все привлекательно и все правдиво. На каменном полу стоит юная Инесса. Обнаженная, она выставлена на позор перед толпой, которая должна была находиться там же, где находится и зритель, — перед холстом. Но длинные волосы скрыли наготу, и поза ее скромна и сдержанна. Покрасневшие от холода руки сложены в молитвенном жесте, хрупкая фигурка почти не видна за упавшими прядями шелковистых волос. На ее почти детском личике с чудными, полными слез глазами отражены и волнующее зрителя чувство, и в то же время решимость совершить подвиг. Вся картина пронизана светом, какого до сих пор еще не было ни в одном произведении Риберы. Кажется, что само полотно излучает этот свет, так велика сила красок. Свет заставляет вибрировать краски фона, создает впечатление глубины пространства и мягкого воздуха. Озаряя лицо Инессы, он придает живость его краскам; пронизывая пряди волос, он заставляет их как бы шевелиться от холодного дуновения тюремного воздуха. Свет ложится на белую ткань покрывала и на каменные плиты пола, еще больше подчеркивая ужас зияющей справа темной ямы, ведущей в подземелье
|
КНЯЗЬ ВЛАДИМИР МОНОМАХ Между древними князьями дотатарского периода после Ярослава никто не оставил по себе такой громкой и доброй памяти, как Владимир Мономах, князь деятельный, сильный волей, выделявшийся здравым умом посреди своей братии князей русских. Около его имени вращаются почти все важные события русской истории во второй половине XI и в первой четверти XII века. Этот человек может по справедливости назваться представителем своего времени. Славяно-русские народы, с незапамятных времен жившие отдельно, мало-помалу подчинились власти киевских князей, и, таким образом, задачей их совокупной истории стало постепенное и медленное образование государственной цельности. В каких формах и в какой степени могла проявиться эта цельность и достигнуть полного своего осуществления - это зависело уже от последующих условий и обстоятельств. Общественное устройство у этих народов имело те общие для всех признаки, что они составляли земли, которые тянули к городам, пунктам своего средоточия, и в свою очередь дробились на части, хотя сохраняли до известной степени связь как между частями дробления, так и между более крупными единицами, и отсюда происходило, что города были двух родов: старейшие и меньшие; последние зависели от первых, но с признаками внутренней самобытности. Члены земли собирались в городах совещаться о своих делах, а творить расправу, защищать землю и управлять ею должен был князь. Сперва политическая власть киевских князей выражалась только тем, что они собирали дань с подчиненных, а потом шагом к более прочному единству и связи между землями было размещение сыновей киевского князя в разных землях, а следствием этого было разветвление княжеского рода на линии, более или менее соответствовавшие расположению и разветвлению земель. Это размещение княжеских сыновей началось еще в язычестве, но грубые варварские нравы не допускали развиться какому-нибудь новому порядку; сильнейшие братья истребляли слабейших. Так, из сыновей Святослава остался только один Владимир; у Владимира было много сыновей, и всех их он разместил по землям; но Святополк, по образцу языческих предков, начал истреблять братьев, и дело кончилось тем, что за исключением особо выделенной полоцкой земли, которая досталась старшему сыну Владимира Изяславу как удел его матери, вся остальная Русь была под властью одного киевского князя Ярослава. Это не было единодержавие в нашем смысле слова и вовсе не вело к прочному сцеплению земель между собой, а напротив, чем более земель могло скопиться под властью единого князя, тем менее было возможности этой единой власти наблюдать над ними и иметь влияние на течение событий в этих подвластных землях. Напротив, когда после принятия христианства вместе с одною верою входил в Русь и единый письменный язык и одинаковые нравственные, политические и юридические понятия, если в различных землях и пребывали свои князья, то эти князья - происходя из единого княжеского рода, сохраняя более или менее одинаковые понятия, привычки, предания, воззрения, руководимые при этом единой церковью - своим управлением способствовали распространению таких свойств и признаков, которые были одинаковы во всех землях и, следовательно, вели их к единению между собою. После Ярослава начинается уже непрерывно тот период, который обыкновенно называют удельным. Особые князья явились в земле северян или черниговцев, в земле смоленских кривичей, в земле волынской, в земле хорватской или галицкой. В земле новгородской сначала соблюдалось как бы правило, что там князем должен быть старший сын киевского князя, но это правило очень скоро уступило силе народного выбора. Земля полоцкая уже прежде имела особых князей. В земле русской или киевской выделилось княжение переяславское, и к этому княжению по разделу Ярослава присоединена отдаленная Ростовская область. Собственно, не было ни правил для размещения князей, ни порядка их преемственности, ни даже прав каждого лица из княжеского рода на княжение где бы то ни было, а потому, естественно, должен был возникать ряд недоразумений, которые приводили неизбежно к междоусобиям. Само собой разумеется, что это задерживало ход развития тех начал образованности, которые Русь получила вместе с христианской верой. Но еще более препятствовало этому развитию соседство с кочевыми народами и непрестанные столкновения с ними. Русь как будто приговором судьбы осуждена была видеть у себя приходивших с востока гостей, сменявших друг друга: в Х веке и в первой половине XI в. она терпела от печенегов, а с половины XI их сменили половцы. При внутренней безладице и княжеских усобицах, Русь никак не могла оградить себя и избавиться от такого соседства, тем более, когда князья сами приглашали иноплеменников в своих междоусобиях друг против друга. При таком положении дел важнейшею задачею тогдашней политической деятельности было, с одной стороны, установление порядка и согласия между князьями, а с другой - дружное обращение всех сил русской земли на свою защиту против половцев. В истории дотатарского периода мы не видим ни одной такой личности, которой бы удалось совершить прочно и плодотворно такой великий подвиг; но из всех князей никто не стремился к этой цели с такой ясностью взгляда и с таким, хотя временным, успехом, как Мономах, и потому имя его долго пользовалось уважением. Кроме того, о его жизни сложилось понятие, как об образцовом князе. Владимир родился в 1053 году, за год до смерти деда своего Ярослава. Он был сыном Всеволода, любимейшего из сыновей Ярослава; тогда как прочих сыновей Ярослав разместил по землям, назначив им уделы, Всеволода отец постоянно держал возле себя, хотя дал ему в удел близкий от Киева Переяславль и отдаленный Ростов. Старик Ярослав умер на руках у Всеволода. Мать Владимира, последняя супруга Всеволода, была дочь греческого императора Константина Мономаха; Владимир по деду со стороны матери получил имя Мономаха. Таким образом, у него было три имени: одно княжеское - Владимир, другое крестное - Василий, третье дедовское по матери - Мономах. Будучи тринадцати лет от роду, он принялся за занятия, которые, по тогдашним понятиям, были приличны княжескому званию - войною и охотою. Владимир в этом случае не был исключением, так как в те времена князья вообще очень рано делали то, что, по нашим понятиям, прилично только возмужалым; их даже женили в отроческих летах. Отец послал Владимира в Ростов, и путь его лежал через землю вятичей, которые еще тогда не хотели спокойно подчиняться княжеской власти Рюрикова дома. Владимир недолго был в Ростове и скоро появился в Смоленске. На Руси тем временем начинались одна за другой две беды, терзавшие страну целые века. Сначала поднялись княжеские междоусобия. Начало им было положено тем, что сын умершего Ярославова сына, Владимира, Ростислав бежал в Тмутаракань, город, находившийся на Таманском полуострове и принадлежавший тогда черниговскому князю, поместившему там своего сына Глеба. Ростислав выгнал этого Глеба, но и сам не удержался после него. Это событие, само по себе одно из множества подобных в последующие времена, кажется замечательным именно потому, что оно было тогда первым в этом роде. Затем прорвалась вражда между полоцкими князьями и Ярославичами. В 1067 году полоцкий князь Всеслав напал на Новгород и ограбил его; за это Ярославичи пошли на него войной, разбили и взяли в плен. В следующем 1068 году настала беда другого рода. Нахлынули с востока половцы, кочевой народ тюркского племени; они стали нападать на русские земли. Первое столкновение с ними было неудачно для русских. Киевский князь Изяслав был разбит и вслед за тем прогнан самими киевлянами, с которыми он и прежде не ладил. Изяслав возвратился в Киев с помощью чужеземцев-поляков, а его сын варварски казнил и мучил киевлян, изгнавших его отца; потому-то киевляне при первой же возможности опять избавились от своего князя. Изяслав снова бежал, а вместо него сел на киевский стол его брат Святослав, княживший прежде в Чернигове; тогда черниговской землей стал управлять Всеволод, а сына его Владимира Мономаха посадили на княжение в Смоленске. Во все продолжение княжения Святослава Владимир служил ему, как старейшему князю, так как отец Владимира, Всеволод, находился в согласии со Святославом. Таким образом, Владимир по поручению Святослава ходил на помощь полякам против чехов, а также в интересах всего Ярославова племени воевал против полоцких князей. В 1073 году Святослав умер, и на киевский стол опять сел Изяслав, на этот раз, как кажется, поладивший с киевлянами и со своим братом Всеволодом. Этот князь вывел прочь из Владимира-Волынского сына Святославова Олега, с тем, чтобы там посадить своего собственного сына. Олег, оставшись без удела, прибыл в Чернигов к Всеволоду: Владимир находился тогда в дружелюбных отношениях с этим князем и, приехав из Смоленска в Чернигов, угощал его вместе с отцом своим. Но Олегу досадно было, что земля, где княжил его отец и где протекло его детство, находится не у него во власти. В 1073 году он убежал из Чернигова в Тмутаракань, где после Ростислава жил уже подобный ему князь, беглец Борис, сын умершего Вячеслава Ярославича. Не должно думать, чтобы такого рода князья действительно имели какие-нибудь права на то, чего добивались. Тогда еще не было установлено и не вошло в обычай, чтобы все лица княжеского рода непременно имели удел, как равным образом не утвердилось правило, чтобы во всякой земле были князьями лица, принадлежавшие к одной княжеской ветви в силу своего происхождения. В самом распоряжении Ярослава не видно, чтобы, размещая своих сыновей по землям, он имел заранее в виду распространить право посаженных сыновей на их потомство. Сыновья Ярослава также не установили такого права, как это видно в Смоленске и на Волыни 1. Только ветвь полоцкая держалась упорно и последовательно в своей кривской земле, хотя Ярославичи хотели ее оттуда вытеснить. При совершенной неопределенности отношений, при отсутствии общепринятых и освященных временем прав князей на княжение, понятно, что всякий князь, как только обстоятельства давали ему силу, старался устроить своих ближних, - главное сыновей, если у него они были, - и в таком случае не стеснялся столкнуть с места иного князя, который был ему менее близок: от таких поступков не могла останавливать князей мысль о нарушении чужого права, потому что такого права еще не существовало. Со своей стороны очень естественно было князю искать княжения так же, как княжили его родитель и родные, и преимущественно там, где был князем его отец, где, быть может, он сам родился и где с детства привыкал к мысли заступить место отца. Такой князь легче всего мог найти себе помощь у воинственных иноплеменников. И вот бежавшие в Тмутаракань Олег и Борис обратились к половцам. Не они первые вмешали этих врагов Руси в ее внутренние междоусобия. Сколько нам известно, первый, показавший им дорогу к такому вмешательству, был Владимир Мономах, так как по собственному его известию, помещенному в его поучении, он еще прежде них, при жизни своего дяди Святослава Ярославича, водил половцев на полоцкую землю. Олег и Борис с половцами бросились на северскую землю. Всеволод вышел против них из Чернигова и был разбит. Олег легко овладел Черниговым; черниговцы приняли его сами, так как знали его издавна: вероятно, он и родился в Чернигове. Когда после того Всеволод вместе с киевским князем Изяславом хотел отнять Чернигов у Олега, черниговцы показали себя преданными Олегу, и после того, как Всеволод и Изяслав успели овладеть стенами окольного города и сожгли строения, находившиеся в черте, образуемой этим окольным городом, жители не сдавались, ушли во внутренний город, так называемый "большой", и защищались в нем до последних сил. Олега с ними в городе не было: упорство, с которым тогда стояли за него черниговцы, не поддерживалось его присутствием или стараниями, и, вероятно, происходило от искренней привязанности к нему черниговцев. Владимир был тогда с отцом. Услышавши, что Олег с Борисом идет против них на выручку Чернигова и ведет с собой половцев, князья оставили осаду и пошли навстречу врагам. Битва произошла на Нежатиной Ниве близ села этого имени. Борис был убит, Олег бежал. Но их победители дорого заплатили за свою победу. Киевский князь Изяслав был убит в этой сече. Смерть Изяслава доставила Киев Всеволоду. Чернигов, потеряв надежду на Олега, сдался, и в этом городе посадили Владимира Мономаха. Олег и брат его Роман Святославич в 1079 году попытались выгнать Владимира из Чернигова, но безуспешно. Владимир предупредил их, вышел с войском к Переяславлю и без битвы избавился от соперников; он заключил мир с половцами, помогавшими Святославичам. Половцы и находившиеся с ними хазары предательски поступили со своими союзниками: Олега отправили в Царьград, а Романа убили. Уменье рассорить своих противников показывает большую сметливость Владимира. Оставшись на княжении в Чернигове, Владимир со всех сторон должен был расправляться с противниками. Тмутаракань опять ускользнула из-под его власти: там утвердились два другие безудельные князья, сыновья Ростислава Владимировича. Половцы беспрестанно беспокоили черниговскую землю. Союз с ними, устроенный Владимиром под Переяславлем, не мог быть прочен: во-первых, половцы - народ хищнический, не слишком свято держали всякие договоры; во-вторых, половцы разбивались на орды, находившиеся под предводительством разных князьков или ханов и называемых в наших летописях "чадью"; тогда как одни мирились с русским князем, другие нападали на его область. Владимир расправлялся с ними сколько это было возможно. Таким образом, когда двое половецких князьков опустошили окрестности северского пригорода Стародуба, Владимир, пригласив на помощь другую орду, разбил их, а потом под Новым Городом (Новгородом-Северским), рассеял орду другого половецкого князя и освободил пленников, которых половцы уводили в свои становища, называемые в летописях "вежами". На севере у Владимира были постоянные враги - полоцкие князья. Князь Всеслав напал на Смоленск, который оставался во власти Владимира и после того, как отец посадил его в Чернигове. В отмщение за это Владимир нанял половцев и водил их опустошать землю полоцкую: тогда досталось Минску; там, по собственному свидетельству Владимира, не оставлено было ни челядина (слуги), ни скотины. С другой стороны Владимир воевал с вятичами: этот славянский народ все еще упорно не поддавался власти Рюрикова дома, и Владимир два раза ходил войной на Ходоту и сына его - предводителей этого народа. По приказанию отца, Владимир занимался делами и на Волыни: сыновья Ростислава овладели было этой страной; Владимир выгнал их и посадил Ярополка, Изяславова сына, а когда этот князь не поладил с киевским, то Владимир, по велению отца, прогнал его и посадил на Волыни князя Давида Игоревича, и в следующем году за тем (1086) опять посадил Ярополка. Тогда власть киевского князя в этом крае была еще сильна, и князья ставились и сменялись по его верховной воле. В 1093 году умер Всеволод. Владимир не захотел воспользоваться своим положением и овладеть киевским столом, так как предвидел, что от этого произойдет междоусобие; он сам послал звать на киевское княжение сына Изяславова Святополка (княжившего в Турове), который был старше Владимира летами и за которого, по-видимому, была значительная партия в киевской земле. Во все продолжение княжения Святополка Владимир оставался его верным союзником, действовал с ним заодно и не показал ни малейшего покушения лишить его власти, хотя киевляне уже не любили Святополка, а любили Владимира. Владимир сделался, так сказать, душой всей русской земли; около него вращались все ее политические события. Едва только уселся Святополк в Киеве, как половцы прислали к нему послов с предложением заключить мир, Святополк привел с собой из Турова дружину, людей ему близких. С ними он во всем совещался, и они посоветовали ему засадить половецких послов в погреб; когда после того половцы начали воевать и осадили один из пригородов киевской земли-Торцкий, Святополк выпустил задержанных послов и сам предлагал мир, но половцы уже не хотели мира. Тогда Святополк начал совещаться с киевлянами; советники его разделились во мнениях: одни, более отважные, порывались на бой, хотя у Святополка было наготове с оружием только восемьсот человек; другие советовали быть осторожнее, наконец порешили на том, чтобы просить Владимира помогать в обороне киевской земли от половцев. Владимир отправился со своею дружиною, пригласил также своего брата Ростислава, бывшего на княжении в Переяславле. Ополчение трех князей сошлось на берегу реки Стугны, и там собрался совет. Владимир был того мнения, что лучше, как бы ни было, устроить мир, потому что половцы были тогда соединены силами; то же доказывал боярин по имени Ян и еще кое-кто из дружины, но киевляне горячились и хотели непременно биться. Им уступили. Ополчение перешло реку Стугну, пошло тремя отрядами, сообразно трем предводительствовавшим князьям, прошло Триполье и стало между валами. Это было 20 мая 1093 года. Здесь половцы наступили на русских, гордо выставив в их глазах свои знамена. Сначала пошли они на Святополка, смяли его, потом ударили на Владимира и Ростислава. У русских князей силы было мало в сравнении с неприятелем; они не выдержали и бежали. Ростислав утонул при переправе через Стугну; Владимир сам чуть не пошел ко дну, бросившись спасать утопавшего брата. Тело утонувшего привезли в Киев и погребли у Св. Софии. Смерть Ростислава была приписана к Божию наказанию за жестокий поступок с печерским иноком старцем Григорием. Встретив этого старца, о котором тогда говорили, что он имеет дар предвидения, Ростислав спросил его: от чего приключится ему смерть. Старец Григорий отвечал: от воды. Ростиславу это не полюбилось, и он приказал бросить Григория в Днепр; и за это злодеяние, как говорили, Ростислава постигла смерть от воды. Дело этим не окончилось. Половцы дошли до Киева и между Киевом и Вышгородом на урочище Желани в другой раз жестоко разбили русских того же года 23 июля. После этой победы половцы рассеялись по русским селам и пленили много людей. Современник в резких чертах описал состояние бедных русских, которых толпами гнали враги в свои вежи: "Печальные, измученные, истомленные голодом и жаждою, нагие и босые, черные от пыли, с окровавленными ногами, с унылыми лицами шли они в неволю и говорили друг другу: я из такого-то города, я из такой-то деревни, рассказывали о родных своих и со слезами возводили очи на небо к Всевышнему, ведущему все тайное". В следующем 1094 году Святополк думал приостановить бедствия русского народа, заключил с половцами мир и женился на дочери половецкого хана Тугоркана. Но и этот год был не менее тяжел для русской земли: саранча истребила хлеб и траву на полях, а родство киевского князя с половецким не спасло Руси и от половцев. Когда одни половцы мирились и роднились с русскими, другие вели на Владимира его неумолимого соперника Олега. Олег, засланный византийцами в Родос, недолго там оставался. В 1093 году он уже был в Тмутаракани, выгнал оттуда двух князей, таких же безместных, как и он (Давида Игоревича и Володаря Ростиславича), и сидел некоторое время спокойно в этом городе, но в 1094 году, пригласивши половцев, пустился добывать ту землю, где княжил его отец. Владимир не дрался с ним, уступил ему добровольно Чернигов, вероятно и потому, что в Чернигове, как и прежде, были сторонники Олега. Сам Владимир уехал в Переяславль. Тогда уже, как видно, выработался вполне характер Владимира и в нем созрела мысль действовать не для личных своих выгод, а для пользы всей русской земли, насколько он мог понимать ее пользу; главное же - энергически соединенными силами избавить русскую землю от половцев. До сих пор мы видели, что Владимир, насколько было возможно, старался устроить мир между русскими и половцами, но с этих пор он становится постоянным и непримиримым врагом половцев, воюет против них, подвигает на них всех русских князей и с ними все силы русских земель. Вражду эту он открыл поступком с двумя половецкими князьями: Китаном и Итларем. Князья эти прибыли к Переяславлю договариваться о мире, разумеется, с намерением нарушить этот мир, как делалось прежде. Китан стал между валами за городом, а Итларь с знатнейшими лицами приехал в город: с русской стороны отправился к половцам заложником сын Владимира Святослав. Тогда же прибыл от Святополка киевлянин Славята и стал советовать убить Итларя, приехавшего к русским. Владимир сначала не решался на такое вероломство, но к Славяте пристали дружинники Владимира и говорили: "Нет греха в том, что мы нарушим клятву, потому что сами они дают клятву, а потом губят русскую землю и проливают христианскую кровь". Славята с русскими молодцами взялся проникнуть в половецкий стан за городом и вывести оттуда Мономахова сына Святослава, посланного к половцам заложником. С ним вместе взялись за это дело торки (народ того же племени, к которому принадлежали и половцы, но, будучи поселены на киевской земле, они верно служили Руси). В ночь 24 февраля они не только счастливо освободили Святослава, но умертвили Китана и перебили его людей. Итларь находился тогда во дворе у боярина Ратибора; поутру 24 февраля Итларя с его дружиною пригласили завтракать к Владимиру; но только что половцы вошли в избу, куда их позвали, как за ними затворили двери, и сын Ратиборов Ольбег перестрелял их сверху через отверстие, сделанное в потолке избы. После такого вероломного поступка, который русские оправдывали тем, что их враги были так же вероломны, Владимир начал созывать князей против половцев, и в том числе Олега, от которого потребовал выдачи сына убитого Итларя. Олег не выдал его и не шел к князьям. Киевский князь Святополк и Владимир звали Олега в Киев на совет об обороне русской земли. "Иди в Киев, - говорили ему князья, - здесь мы положим поряд о русской земле пред епископами, игуменами, перед мужами отцов наших и перед городскими людьми, как нам оборонять русскую землю". Но Олег высокомерно ответил: "Не пристало судить меня епископам, игуменам и смердам" (т. е. мужичью, переводя на наш способ выражения). Тогда князья, пригласившие Олега, послали ему от себя такое слово: "Если ты не идешь на неверных и не приходишь на совет к нам, то, значит, ты мыслишь на нас худое и хочешь помогать поганым. Пусть Бог нас рассудит". Это было объявление войны. Итак, вместо того чтобы идти соединенными силами на половцев, Владимиру приходилось идти войною на своих. Владимир со Святополком выгнали Олега из Чернигова, осадили его в Стародубе и держали в осаде до тех пор, пока Олег не попросил мира. Ему даровали мир, но с условием, чтоб он непременно прибыл в Киев на совет. "Киев, - говорили князья, - старейший город на русской земле; там надлежит нам сойтись и положить поряд". Обе стороны целовали крест. Это было в мае 1096 года. Между тем раздраженные половцы делали на Русь набеги. Хан половецкий Боняк со своею ордою жег окрестности Киева, а тесть Святополка Тугоркан, несмотря на родство с киевским князем, осадил Переяславль. Владимир со Святополком разбили его 19 мая; сам Тугоркан пал в битве, и его зять Святополк привез тело тестя в Киев: его похоронили между двумя дорогами: одною, ведущею в Берестово, и другою - в Печерский монастырь. В июле Боняк повторил свое нападение и 20 числа утром ворвался в Печерский монастырь. Монахи, отстояв заутреню, почивали в кельях; половцы выломали ворота, ходили по кельям, брали что попадалось под руки, сожгли церковные южные и северные двери, вошли в церковь, таскали из нее иконы и произносили оскорбительные слова над христианским Богом и законом. Тогда половцы сожгли загородный княжеский двор, называемый красным, построенный Всеволодом на выдубичском холме, где впоследствии выстроен был Выдубицкий монастырь. Олег не думал исполнять договора и являться в Киев на княжеский съезд. Вместо того он явился в Смоленск (где тогда неизвестно каким путем сел брат его Давид), набрал там войска и, вышедши оттуда, пошел вниз по Оке, ударил на Муром, который достался в управление сыну Мономаха Изяславу, посаженному на княжение в соседней ростовской земле. (Отец Олега Святослав, сидя в Чернигове, был в то же время на княжении и в Муроме, и потому Олег считал Муром своею отчиною). 6 сентября 1096 года Изяслав был убит в сече. Олег взял Муром и оковал всех найденных там ростовцев, 6елозерцев и суздальцев: видно, что князь Изяслав управлял муромцами при помощи людей своей земли. В Муроме и его волости в то время еще господствовало язычество; край был населен народом финского племени, муромою, и держался за князьями только посредством дружины, составлявшей здесь, вероятно, еще единственное славянское население в те времена. В Ростове, Суздале и Белозерске, напротив, славяно-русская стихия уже прежде пустила свои корни, и эти края имели свое местное русское население. Олег, отвоевавши Муром, взял Суздаль и поступил сурово с его жителями: одних взял в плен, других разослал по своим городам и отнял их имущество. Ростов сдался Олегу сам. Возгордившись успехами, Олег затевал подчинить своей власти и Новгород, где на княжении был другой сын Мономаха Мстислав, молодой князь, очень любимый новгородцами. Новгородцы предупредили покушение Олега и, прежде чем он мог встать с войском на новгородской земле, сами отправились на него на ростовско-суздальскую землю. Олег убежал из Суздаля, приказав в досаде сжечь за собою город, и остановился в Муроме. Мстислав удовлетворился тем, что выгнал Олега из ростовско-суздальской земли, которая никогда не была уделом ни Олега, ни его отца; предложил Олегу мир и предоставлял ему снестись со своим отцом. Мстислава располагало к уступчивости то, что Олег был его крестным отцом. Олег притворно согласился, а сам думал внезапно напасть на своего крестника; но новгородцы узнали об его намерении заблаговременно и вместе с ростовцами и белозерцами приготовились к бою. Враги встретились друг с другом на реке Колакше в 1096 году. Олег увидел у противников распущенное знамя Владимира Мономаха, подумал, что сам Владимир Мономах пришел с большою силою на помощь сыну, и убежал. Мстислав с новгородцами и ростовцами пошел по его следам, взял Муром и Рязань, мирно обошелся с муромцами и рязанцами, освободил людей ростовско-суздальской области, которых Олег держал в городах Муроме и Рязани пленниками; после того Мстислав послал к своему сопернику такое слово: "Не бегай более, пошли с мольбой к своей братьи; они тебя не лишат русской земли". Олег обещал сделать так, как предлагал ему победитель. Мономах дружелюбно обошелся со своим соперником, и памятником тогдашних отношений его к Олегу осталось современное письмо его к Олегу, очень любопытное не только потому, что оно во многом объясняет личность князя Владимира Мономаха, но и потому, что вообще оно составляет один из немногих образчиков тогдашнего способа выражения: "Меня, - пишет он, - принудил написать к тебе сын мой, которого ты крестил и который теперь недалеко от тебя: он прислал ко мне мужа своего и грамоту и говорит так: сладимся и примиримся, а братцу моему суд пришел; не будем ему мстителями; возложим все на Бога; пусть они станут пред Богом, мы же русской земли не погубим. Я послушался и написал; примешь ли ты мое писание с добром или с поруганием, - покажет ответ твой. Отчего, когда убили мое и твое дитя перед тобою, увидавши кровь его и тело его, увянувшее подобно едва распустившемуся цветку, отчего, стоя над ним, не вник ты в помыслы души своей и не сказал: зачем это я сделал? Зачем ради кривды этого мечтательного света причинил себе грех, а отцу и матери слезы? Тебе было бы тогда покаяться Богу, а ко мне написать утешительное письмо и прислать сноху мою ко мне... она тебе не сделала ни добра, ни зла; я бы с нею оплакал мужа ее и свадьбу их вместо свадебных песен. Я не видел прежде их радости, ни их венчания; отпусти ее как можно скорее, я поплачу с нею заодно и посажу на месте, как грустную горлицу на сухом дереве, а сам утешусь о Боге. Так было и при отцах наших. Суд пришел ему от Бога, а не от тебя! Если бы ты, взявши Муром, не трогал Ростова, а прислал бы ко мне, мы бы уладились; рассуди сам, тебе ли следовало послать ко мне или мне к тебе? Если пришлешь ко мне посла или попа и грамоту свою напишешь с правдою, то и волость свою возьмешь, и сердце наше обратится к тебе, и будем жить лучше, чем прежде; я тебе не враг, не мститель". Тогда, наконец, состоялось то, что долго замышлялось и никак не могло прийти к исполнению. В городе Любече съехались князья Святославичи - Олег, Давид и Ярослав, киевский Святополк, Владимир Мономах, волынский князь Давид Игоревич и червонорусские князья Ростиславичи: Володарь и Василько. С ними были их дружинники и люди их земель. Цель их совещания была - устроить и принять меры к охране русских земель от половцев. Всем делом заправлял Мономах. "Зачем губим мы русскую землю, - говорили тогда князья, - зачем враждуем между собою? Половцы разоряют землю; они радуются тому, что мы друг с другом воюем. Пусть же с этих пор будет у всех нас единое сердце; соблюдем свою отчину". На этом съезде князья решили, чтобы все они владели своими волостями: Святополк Киевом, Владимир уделом отца своего Всеволода: Переяславлем, Суздалем и Ростовом; Олег, Давид и Ярослав - уделом Святослава, отца их: северскою землею и рязанскою; Давид Игоревич - Волынью, а Василько и Володарь городами: Теребовлем и Перемышлем с их землями, составлявшими тот край, который впоследствии назовется Галичиною. Все целовали крест на том, что если кто-нибудь из князей нападет на другого, то все должны будут ополчиться на зачинщика междоусобия. "Да будет на того крест честный и вся земля русская". Такой приговор произнесли они в то время. До сих пор Владимир находился в самых приятельских отношениях к Святополку киевскому. Последний был человек ограниченного ума и слабого характера и подчинялся Владимиру, как вообще люди его свойств подчиняются лицам, более их сильным волей и более их умным. Но известно, что такие люди склонны подозревать тех, которым они невольно повинуются. Они им покорны, но в душе ненавидят их. Давид Игоревич был заклятый враг теребовльского князя Василька и хотел присвоить себе его землю. Возвращаясь на Волынь из Любеча через Киев, он уверил Святополка, что у Василька с Владимиром составился злой умысел лишить Святополка киевской земли. Сам Василько был человек предприимчивого характера; он уже водил половцев на Польшу; затем, как он сам потом признавался, думал идти на половцев, но, если верить ему, не думал делать ничего дурного русским князьям. Натравленный Давидом Святополк звал к себе Василька на именины в то время, когда последний, возвращаясь из Любеча домой, проезжал мимо Киева и, не заезжая в город, остановился в Выдубицком монастыре, отославши свой обоз вперед. Один из слуг Василька, или подозревая коварство, или, быть может, даже предостерегаемый кем-то, не советовал своему князю ехать в Киев: "Тебя хотят схватить", - говорил он. Но Василько понадеялся на крестное целование, немного подумал, перекрестился и поехал. Было утро 5 ноября. Василько вошел в дом к Святополку и застал у него Давида. После первых приветствий они сели. Давид молчал. "Оставайся у меня на праздник", - сказал Святополк. "Не могу, брат, - отвечал Василько, - я уже отослал свой обоз вперед". - "Ну так позавтракай с нами", - сказал Святополк. Василько согласился. Тогда Святополк сказал: "Посидите здесь, а я пойду велю кое-что приготовит… Продолжение »
|
МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ ПРИ АРГИНУССКИХ ОСТРОВАХ 406 год до н. э. Пелопонесская война между Афинским морским союзом во главе с Афинами и Пелопонесским союзом во главе со Спартой продолжалась 27 лет (431—404 годы до н. э.). В целом это была борьба за политическую, экономическую и военную гегемонию в Греции, война, по своему характеру несправедливая с обеих сторон. Сила афинян заключалась в наличии большого флота, имевшего хорошо укрепленную базу — гавань Пирей. Афины представляли собой сильную крепость: они были обнесены толстой и высокой стеной и соединены длинными стенами с гаванью Пирей. Без солидной осадной техники овладеть такой крепостью было невозможно. Господство афинского флота на море обеспечило подвоз в Афины продовольствия и помощь союзников. Вопрос о союзниках был вопросом жизни и смерти для Афин. В 30-е годы V века до н. э. Афинский морской союз стал самым крупным политическим объединением в истории Греции как по числу членов (около 300 городов-полисов), так и по величине контролируемой территории (в него вошла большая часть греческих полисов побережья Эгейского моря и островов). Города Афинского морского союза имели интенсивную экономику, процветающее ремесло, вели активную торговлю, отличались развитыми рабовладельческими отношениями и демократическим устройством. Во главе Пелопонесского союза стоял город Спарта. В этот союз входили города Лаконики, горной области Аркадии, равнинной Эли-ды. Наличие большого числа аграрных полисов определяли слабую организацию Пелопонесского союза. В союзе не было общей администрации, общих финансов и регулярных взносов на нужды союза. Союзное войско возглавляли спартанские цари. Невмешательство во внутренние дела создавало условия для известной прочности Пелопонесского союза, который просуществовал 200 лет. Спарта имела большую сухопутную армию, силами которой она предполагала вторгнуться в Аттику, разорить ее и блокировать Афины с суши. Кроме экономических противоречий между союзами, существовали и политические противоречия. Афины были оплотом демократии, Спарта ориентировалась на аристократическую олигархию. Пелопонесская война делится на два периода: 431—421 годы до н. э. и 415—404 годы до н. э. В 421—415 годах соблюдалось перемирие. Обе стороны имели большой военно-экономический потенциал: 300 кораблей и 60-тысячная армия у Пелопонесского союза и 400 кораблей (триер) и 32-тысячная армия и 1200 всадников у Афинского морского союза. (История Древней Греции. М., 1986. С. 194) Поскольку силы противников были приблизительно равны, то военные действия отличались особым ожесточением, велись на пределе сил, с переменным успехом. Морское сражение при Аргинусских островах произошло во второй период войны. Инициатором возобновления военных действий стали Афины, которые стремились установить свое господство в Южной Италии и Сицилии. Афинский флот должен был обеспечить достижение намеченной стратегической цели: включить в состав Афинского морского союза сицилийские города. Вдохновителем возобновления войны со Спартой и захватнических действий Афин стал Алкивиад, избранный стратегом в 420 году. Он говорил: "...Походом на тамошние народы мы усилим наше могущество здесь, а потому предпримем поход, чтобы смирить гордость пелопонессцев". Алкивиад добился реализации своего плана: для похода на Сицилию был снаряжен большой флот и войско, насчитывающие 230 триер и 38 тысяч матросов и воинов. В 415 году афиняне приступили к осаде главного города Сицилии — Сиракуз. Из Пелопонесса прибыл трехтысячный отряд под командованием Гилиппа, что способствовало сплочению враждебных афинянам сил. Гилиппу удалось окружить афинскую армию. Афинские стратеги Никий и Ламах попросили подкрепления, и афиняне вынуждены были послать в Сицилию вспомогательную эскадру, под командованием стратега Демосфена в составе 75 триер с 5 тысячами воинов. Но пелопонессцы тоже усилили свой флот и добились превосходства над афинянами. Предпринятая афинянами попытка штурма Сиракуз успеха не имела. Сухопутная армия Афин была разгромлена, афинский флот разбит в 413 году в морском бою, командующие афинскими войсками Никий и Демосфен казнены, остальные пленники проданы в рабство или брошены в каменоломни. Поражение Афин в Сицилии стало настоящей катастрофой и явилось переломным моментом всей Пелопонесской войны. Военные потери оказались огромными: 200 превосходных триер, то есть две трети афинского флота, 10 тысяч воинов, то есть треть ополчения, колоссальные финансовые средства. Влияние Афинской державы в греческом мире резко упало. Инициатива в ведении войны перешла к Спарте. Чтобы построить боеспособный флот, не уступающий афинскому, Спарта обратилась за помощью к Персии, до этого времени считавшейся национальным врагом греков. Тем самым Спарта предавала общегреческие интересы. Наместник Малой Азии, брат персидского царя Кир Младший, дал спартанцам деньги для постройки флота и содержания войска. Новый спартанский флот во главе с Лисандром начал активные действия против афинян в Ионии и проливах. Лисандр проявил себя талантливым военачальником и ловким дипломатом. Он с молодости отличался умом, блестящими способностями, железной волей и исключительным честолюбием. На деньги, полученные у персов, Лисандр немедленно вдвое повысил жалованье своим матросам. Затем он объявил, что в случае, если афинские матросы-наемники перейдут к нему на службу, они получат такую же плату. Афинские матросы-наемники массами стали перебегать к спартанцам. В короткое время афинский флот остался почти без гребцов. Командуя флотом, Лисандр неизменно руководствовался правилом: нападать только тогда, когда у него перевес в силах, и уклоняться от сражения, если численный перевес у противника. Афинский флотоводец Антиох, вопреки приказанию Алкивиада, с частью флота ввязался в сражение у мыса Нотии в Малой Азии, и Лисандр нанес ему решительное поражение. Вину за это поражение афинское народное собрание возложило на Алкивиада, и тот должен был уйти в изгнание. Так Спарта избавилась от самого талантливого и опасного из своих врагов. Лисандр в Эфесе собрал представителей аристократов, живших в союзных с Афинами греческих малоазийских городах. Он щедро раздавал деньги для организации в них тайных союзов, которые должны были подготовить свержение демократии. Простые матросы, хотя и были довольны щедростью Лисандра, не одобряли его способов ведения войны. Они упрекали Лисандра, говоря, что не подобает знатному спартанцу, род которого восходит к легендарному Гераклу, воевать с помощью хитрости. В ответ на это Лисандр, смеясь, отвечал: "Где не годится львиная шкура, там надо подшить лисью", — то есть там, где не помогает сила, надо применять хитрость. Лисандр не скупился на обещания и клятвы, но никогда не считал себя связанным ими. Он говорил: "Детей можно обманывать игрушками, а взрослых '— клятвами". Его нисколько не смущало, что люди бранили его за обман и коварство. жалованье матросам, не хватало; вскоре начался ропот, открытое недовольство. Лисандр был раздосадован назначением Калликратида и стал интриговать против него. Так, он отослал остаток денег Киру Младшему, а Калликратиду предложил самому выпрашивать деньги у персов или добывать их иным способом. Калликратид попал в затруднительное положение. Скрепя сердце, командующий отправился-таки в Сарды, к Киру Младшему. Прибыв во дворец Кира, Калликратид приказал доложить, что он желает видеть наместника. Один из придворных сказал ему: — Сейчас Кир занят, он теперь пьет; тебе придется подождать. — Хорошо, — ответил Калликратид, — я подожду, пока он кончит пить. Персы-придворные стали смеяться над ним, и рассерженный Калликратид ушел. На следующий день он снова явился во дворец, но опять не добился приема у наместника. Поняв, что Кир издевается над ним, взбешенный Калликратид вернулся в Эфес. Он проклинал своих сограждан (в первую очередь Лисандра), которые низкопоклонничали перед "варварами" и приучили их нагло относиться к грекам. Калликратид поклялся, что, возвратившись в Спарту, приложит все усилия, чтобы прекратить братоубийственную войну. "Тогда, — говорил он, — греки снова будут едины и, как некогда, страшны варварам и больше не станут выпрашивать у них подачки для взаимного уничтожения". Однако его планам не суждено было сбыться. В 406 году до н. э. при Аргинусских островах у берегов Малой Азии разыгрался самый крупный морской бой времен Пелопонесской войны. Это было сражение за господство над проливами. Афинский стратег Конон с 70 триерами направился к о. Лесбос, где встретил спартанский флот. В бою Конон потерял 30 триер, а с остальными укрылся в Митиленской гавани, загородил в нее входы, затопив несколько судов, вооружил свои корабли метательными машинами и отражал атаки спартанцев, рвавшихся в гавань. На выручку Конону афиняне направили флот из 110 афинских триер и 40 триер союзников. Спартанским флотом командовал Калликратод. Он решил разделить свои силы: 50 триер продолжали блокировать отряд Конона, а 120 триер были посланы навстречу афинскому флоту. Это сильно ослабило спартанский флот. Афинским флотом командовали Фрасилл и другие полководцы. Флот был построен у трех небольших островов. Боевой порядок состоял из двух сильных крыльев и центра. В центре находилось 30 триер, которые были вытянуты в линию. Спартанский флот также был вытянут в одну линию, состоял из двух крыльев и не имел глубины построения. Бой завязало правое крыло спартанского флота. При попытке протаранить одну из тяжелых триер афинян, спартанский флагманский корабль застрял в ней своим трезубцем. Его окружили афинские корабли, взяли на абордаж и уничтожили весь экипаж, в том числе и командующего спартанским флотом. Гибель Калликратида тяжело сказалась на моральном состоянии спартанцев. Вскоре правое крыло спартанцев было сломлено, а вслед за ним потерпело поражение и левое крыло. Спартанский флот был разбит, остатки его ушли к о. Хиос. Пелопонессцы потеряли 77 кораблей, которые были затоплены или захвачены афинянами. Афиняне же потеряли 25 кораблей с экипажами. Командиры пострадавших кораблей попали под суд за то, что не сумели спасти людей. Шесть из них, включая Фрасилла, были казнены. Эта победа временно вернула Афинам господство на море Одной из причин поражения спартанского флота явилось дробление его сил. Важную роль сыграла и неуверенность спартанских экипажей в победе. В тактическом отношении следует отметить глубину построения афинского флота, не позволившую спартанцам прорвать крылья афинян. Кроме того, афиняне отказались от равномерного распределения сил по фронту и за счет ослабления центра усилили свои крылья. В морском бою при Аргинусских островах ярко проявилось военное и морское искусство греков. В V веке до н. э. Афины достигли высшего морского могущества. Суда афинян делились на боевые — "длинные корабли", и транспортные — для перевозок войск и материалов. Триера была основным типом военного греческого корабля Нос триеры был обит медью. Экипаж состоял из 170 гребцов. Кроме гребцов, на кораблях находились матросы, управляющие парусами, и десантные солдаты — гоплиты. Общая численность экипажа достигала 200 человек. В битве при Аргинусских островах победа досталась Афинам. Но это был их последний успех. Силы и средства афинского государства были исчерпаны, поддерживать свое господство над союзниками Афины уже не могли, проливы стали контролироваться пелопонесским флотом Спартанский полководец Лисандр после осады в 405—404 годах до н. э. взял Афины, ликвидировал там демократический строй и навязал Афинам олигархическое правление. В его руках сосредоточилась огромная власть, он самовластно распоряжался во многих греческих государствах. Лисандр решил осуществить давно задуманный им план и стать царем Спарты. Он предполагал провести в народном собрании закон о лишении власти правящих царей и сделать должность царей выборной. Чтобы повлиять на суеверных спартанцев, Лисандр решил получить пророчества от знаменитых оракулов, в которых бы говорилось о нем, как о будущем спасителе Спарты и всей Греции. Он пытался даже привлечь на свою сторону дельфийских жрецов. Однако попытка подкупить жрецов-прорицателей окончилась неудачей. Лисан-дра привлекли к суду за недостойные действия, но судьи не решились обвинить прославленного полководца, и он был оправдан. Погиб Лисандр в сражении с беотийцами в начале Коринфской войны в 387 году до н. э. Спарта воздала ему почести как прославленному полководцу.
МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ ПРИ ЭГОСПОТАМАХ 405 год до н.э. Морское сражение при Эгоспотамах относится ко второму периоду Пелопонесской войны (415—404 годы до н. э.), когда Афинский союз пытался восстановить свое могущество на море, но потерпел окончательное поражение. В сражении при Эгоспотамах участвовало 180 афинских триер под командованием Конона и 170 пелопонесских кораблей под командованием Лисандра. Лисандр стал командующим пелопонесским флотом повторно, по просьбе своих союзников, хотя закон запрещал назначать на эту должность одного и того же человека два раза подряд. Получив снова власть, Лисандр начал уничтожать демократический строй во всех союзных государствах и ставить там у власти аристократию. При этом он не везде и не всегда действовал насилием и угрозами, а чаще применял хитрость и притворство. Так, в Милете происходила ожесточенная борьба народа с аристократами. Лисандр помог аристократам уничтожить демократию и изгнать своих противников. Когда аристократы вновь примирились с демократами, он высказал радость по поводу этого примирения. Побудив затем аристократию к новому восстанию, он с войском вошел в город и стал лицемерно укорять мятежников за распри и даже пригрозил им наказанием. А между тем тайно одобрял убийства демократов. Кир Младший пригласил Лисандра в Малую Азию, в Сарды. Он обещал ему денежную помощь и флот. Кир доверил Л исандру даже сбор дани и управление малоазийскими городами в свое отсутствие. Теперь Лисандр мог щедро расплатиться с матросами и возвратиться в Геллеспонт к своей эскадре. Здесь он приступом взял город Лампсак. Афиняне имели 180 триер, сосредоточенных в Эгоспотамах в трех километрах от Сеста, куда экипажи уходили за продуктами. Алкиви-ад, который, покинув Афины, жил здесь, пришел к афинским стратегам и сказал: "Вы выбрали крайне неудачное место для стоянки флота. Настоятельно советую вам переправить флот в Сеет, где вы будете в гавани близ города. Там вступите в бой, когда захотите". Но афинские стратеги отвергли совет Алкивиада и приказали ему убираться прочь, заявив: "Пока еще стратеги мы, а не ты". (Ксенофонт. Греческая история. Л., ,1935. С. 27.) Афинский флот стоял на якоре. Узнав о взятии Лампсака, афиняне снялись с якоря и двинулись против спартанцев. Афинские корабли остановились против Лампсака. Весь день на кораблях обеих эскадр никто не думал об отдыхе: все готовились к решительному сражению. Афиняне понимали, что для них поражение будет равносильно гибели родины, и потому решились победить или умереть. Как уже говорилось, афинским флотом командовало несколько стра- тегов, в том числе Филокл. Этот Филокл "прославился" тем, что внес в народное собрание предложение: отрубать каждому пленному спартанцу большой палец на правой руке, чтобы лишить его возможности владеть мечом и копьем. С восходом солнца афиняне выстроили свои триеры в одну линию, но спартанцы не приняли вызова. Спартанский флотоводец Лисандр хотел атаковать афинян внезапно, поэтому он приказал своим кораблям первой линии сохранять спокойствие и не принимать боя. К вечеру афиняне отошли, и их матросы сошли на берег. Лисандр послал разведку — быстроходные триеры — с задачей установить, что будут делать афинские экипажи после выхода на берег. Афинские матросы разбрелись по берегу. Следующие четыре дня афиняне продолжали свои попытки вызвать спартанцев на открытый бой, но безуспешно. Лисандр ежедневно отправлял разведку, чтобы убедиться в беспечности афинских экипажей. А на пятый день, когда афиняне уже с явным пренебрежением стали относиться к своему противнику, решив, что он не осмелится напасть на них, Лисандр отдал приказ атаковать. Как только афинские экипажи разбрелись по берегу, разведывательная спартанская эскадра срочно вернулась и на половине пути подняла условный знак — щит. Лисандр немедленно дал команду на полном ходу атаковать афинян. По берегу шла спартанская пехота. Так афиняне были внезапно атакованы и с моря, и с суши. Флот спартанцев быстро двинулся к противоположному берегу пролива, ширина которого была около двух километров; одновременно сухопутное войско стало занимать господствующую над берегом высоту. Один из афинских стратегов, завидя с берега приближающийся флот неприятеля, приказал матросам немедленно садиться на корабли. Но экипажи невозможно было быстро собрать: некоторые мирно спали в палатках, некоторые готовили себе пищу. Из-за преступной небрежности стратегов не была поставлена даже стража. Только девять афинских триер смогли выйти в бой с полным составом гребцов. На остальных кораблях из трех ярусов весел гребцы остались только на двух, на некоторых — на одном, а то и вовсе не было гребцов. Битва продолжалась менее часа. За это время Лисандр уничтожил весь афинский флот. Только девять триер с полным составом гребцов под началом Конона сумели спастись. Они прорвали строй триер противника и ушли на юг, к острову Кипр. Спартанцы захватили остальные корабли — 171 триеру и взяли 3 тысячи пленных. Битва при Эгоспотамах покончила с афинским могуществом на море. У Афин больше не было ни флота, ни денег, ни матросов. Лисандр посадил всех пленников на суда и отплыл назад, на другой берег Геллеспонта, к Лампсаку. Спартанское правительство и совет союзников решили казнить всех пленных афинян. Лисандр призвал к себе пленного стратега Филокла и спросил его; какого наказания заслуживает он за то, что внес в афинс- кое народное собрание предложение отрубить спартанским пленникам большой палец правой руки. Филокл, не сломленный несчастьем, смело ответил Лисандру: — Поскорей казни пленных: ведь такая же участь постигла бы тебя, если бы мы победили. С этими словами Филокл первым пошел на смерть. После казни пленных Лисандр стал объезжать прибрежные города и всюду уничтожать демократический строй, устанавливал аристократическое правление и оставлял везде спартанские гарнизоны. Начались казни и изгнание сторонников демократии. Чтобы поскорее захватить Афины, Лисандр снова задумал хитрость. Он объявил, что все афиняне, застигнутые вне города, будут немедленно казнены. Лисандр рассчитывал, что наплыв жителей в Афины вызовет там голод, болезни и город не сможет выдержать долгой осады. Расчет Лисандра оправдался: в Афинах вскоре наступила крайняя нужда. Тогда Лисандр отплыл с флотом к Пирею и потребовал сдачи города. Побежденным пришлось принять тяжкие и позорные условия спартанцев. Афиняне должны были разрушить военную гавань, срыть Длинные стены, защищавшие город, а также вернуть изгнанных аристократов. Афинский морской союз уничтожался. Еще недавно могущественные Афины потеряли свои заморские владения. У афинян остались только Аттика и остров Саломин. Так в апреле 404 года до н. э. Афины капитулировали. Афинский морской союз прекратил свое существование. Лисандр захватил и сжег все корабли афинян, оставив им только двенадцать небольших судов. Лисандр вступил в Афины в день годовщины великой победы афинян над персами при Саламине. Гегемония в Греции перешла к Спарте. Пелопонесская война закончилась. Пелопонесская война оказала большое влияние на организацию армии и способы ведения войны. Завершился переход от ополчения к наемной армии. В армию допустили бедные слои населения, которые образовали легкую пехоту. Они получили легкий щит — пелту; так появилась пехота — пелтасты. Это была регулярная пехота, которая могла вести бой как в рассыпном бою, так и в составе фаланги. Маневр в бою, основанный на взаимодействии тяжелой и средней пехоты, стал важной составляющей тактического искусства. В Пелопонесской войне оба противника имели заранее выработанные планы войны. После окончания войны с Афинами спартанцы приобрели значительный опыт и продолжали вести войну в Малой Азии, освобождая малоазийские греческие города от персов. Пелопонесская Война — война не только между Афинами и Спартой; это прежде всего борьба политических группировок, что определяло стратегию воевавших сторон. Борьба за союзников стала одним из коренных вопросов войны. Вторым важнейшим вопросом была борьба за господство на море, что требовало взаимодействия армии и флота. Вот почему битва при Эгоспотамах считается выдающимся морским сражением Древнего мира.
|